человек. Так что полковник медицинской службы, начальник санатория, немолодой уже человек по фамилии Коротов, теперь уже ни в чем не перечит своему заму, на все согласен, вслух удивляется способностям майора и скрытым, как оказывалось, возможностям каких-то военных медико-снабженческих служб, вдруг ни с того ни с сего решивших так основательно обновить забытое и в общем скромное заведение, превратив его в настоящий оазис.
– К войне это все, прости Господи, – ворчала Елена Макаровна.
– Да уж идет она, война-то, – посмеивалась ее дочь.
И впрямь, разве не война все эти афганистаны, чечни, дагестаны и Бог весть еще какие места и местечки, вплоть до самой до матушки до Москвы, где то рванет, то бабахнет, то просто хлопнет выстрел, нацеленный в живую чью-то плоть. И во всех этих побоищах гибнут люди – офицеры, солдаты – молодые совсем ребятишки, которых шлют то в одну сторону, то в другую, и всегда под удар, под разрыв снаряда или под пулю.
Есть, конечно, и просто при сем присутствующие – им-то и достаются, раньше других, санаторские путевки. Всякие там военные столоначальники – их тоже хватает – снабженцы, штабисты, кадровики и всякий прочий разводящий люд.
Правда, попадаются и настоящие бойцы, войной меченные. Эти сильно неразговорчивы, не больно приветливы, редко и нешироко улыбаются. И попивают сильно, внахлест, будто норовят забыться, что-то в себе вымыть, выскоблить, отстирать.
Мама таких людей всегда примечала, говорила, что санаторий к ним старается поласковей быть, и она в том числе. Ведь не сразу разберешь, кто откуда и с чем здесь оказался. Чаще всего под конец срока отдыха, да когда еще подопьет, вдруг усадит ее возле себя такой отдыхающий да расскажет такое, что лучше бы и не знать…
Разговор вполголоса, чтобы Бориска не расслышал, бабушка с мамой завели на кухоньке, отделенной от комнаты побольше лишь дощатой переборкой, где стояли кровати ребят да бабушкин диван. Сперва Боря подумал, что женщины, как часто случалось, перебирают что-то свое, только им интересное, но когда бабушка помянула майора, насторожился.
– …да он, поди, и моложе будет, твой майор-то, а? – хихикнула бабушка.
– Ой, да брось ты, – отвечала мама. – У нас вообще одни мужики, ты знаешь, и что теперь, каждого остерегаться надо?
– Да где уж! – Бабушка явно сердилась. – Разве старуху-мать следует слушать да почитать? А ведь ты сама уж немолода, гляди! Седина в голову, бес в ребро.
– О-о! – воскликнула мама. – Это не про нас, это про мужиков! Мы же все грехи свои в подоле несем, никуда не бросаем.
– Твой героизм мне известен! – бурчала бабушка. – Только, думаешь, одна будешь тащить свои грузы-то? А я и не в счет?
– В счет, мама, в счет, да только не убивайся, третьего случая не будет. Да и молод он, майор-то этот, вроде младшего братишки! Однако почему ж не позволено порадоваться-то? Да хоть бы и за ребят?
– Позволено – не позволено, – стучала бабушка мисками, – черт вас поймет, нынешних. Как хочу, так ворочу, никакого вам укороту.
Мама хихикала в ответ, утишала голос, чего-то они там вдвоем шуршали, шептались, потом смеялись, а у Бориса холодная льдина опускалась в низ живота.
Всё уже понимал. А про мужчин и женщин всё давно показали им по телику, в кино, да и так, сами образовывались в разговорах на бревнышках. А теперь вот вдруг он узнает что-то про мать!
Она, конечно, женщина, но никогда он про нее не думал в том, гадском смысле. А тут сама про майора разговоры завела. Значит, что-то есть, к чему-то клонится дело… Не дай Бог!
И он тогда, для себя нежданно, спросил громко:
– Мам, у тебя что, с майором – роман?
Она выскочила из кухоньки растерянная, покрасневшая, с испуганными, округлившимися глазами.
– Ты что? – крикнула. – Да как ты смеешь? И обернулась к кухне.
– Вот видишь, мама, чего стоят твои глупые подозрения? Как оно оборачивается?
Снова вскинулась на Бориску:
– Не смей! Слышишь, не смей! Никогда! Никого! Оскорблять! Подозрением!
И заплакала, ушла. А Бориска улыбался. Слава Богу, отлегло. Хорошо, что вот так: разом! И все ясно!
16
Тем временем детский мир предместья, бывшей деревушки, а ныне городской окраины менялся в соответствии с переменами возраста, вкусов и пристрастий его юных обитателей, которые были по- прежнему не очень разнородны, скорее даже сильно похожи. Не внешне, конечно, а, так сказать, конструктивно.
Внешне акселерат Васька, к примеру, как был жердью, так и остался, только еще вырос, под метр девяносто ушел, в поднебесье, и в других обстоятельствах мог бы защищать цвета какой-нибудь баскетбольной лиги, опять же бабки клепать за вкинутые мячи, но в угарном Краснополянске ничего такого и в помине не предвиделось. Даже единственное баскетбольное кольцо в школьном спортзале по причине старости, а также попыток повисеть на нем рослых школяров сначала провисло, а потом и вовсе загнулось вниз.
Аксель тоже повисел пару-тройку раз на этом кольце и понял, что спорту этому, как, впрочем, и любому другому, подходит мало. Со временем грудь его каким-то странным образом втягивалась внутрь, плечи опускались, и стал он все больше походить на старика молодого возрасту, который ходит тихо, медленно, осторожно, будто боится надломиться, разрушить своё членистоногое построение. При этом ноги, руки, да и рёбра Акселя, даже таз его, были страшно худы, безмышечны, сквозь тонкую и белую кожу проглядывали голубые змейки вен, так что он порой казался прозрачным и выглядел явно нездоровым.
Вид и состояние Васи Горева обсуждались в семье, вызывали беспокойство учителей, но легкое – в одно касание; посмотрят, скажут что-то друг дружке, покачают головой, в лучшем случае посоветуют родителям у врача проконсультироваться, да и все. Врачи же, рассказывал уже Васькин брат, Головастик, ничего неправильного в Акселе не отмечали. Говорили, чтобы побольше ел, что у него масса тела, то есть мясо, отстает от роста костей – этакий костлявый ёрш! Но Васька и ел от пуза, брат Витька пояснял, что в него ведро влезть может, без напряга. Аксель ухмылялся, пугал, что разорит семью, если в еде себе не будет отказывать.
В общем, всем ребятам на военкоматовском медосмотре в десятом классе на что-нибудь намекали – коренастым на флот или в авиацию, тем, кто пожилистее – в десант, кто тренируется – всякие училища предлагали, одному Акселю – ничего. Поцокали языками военкомовские врачи, покачали головами: худ, длинен, неповоротлив… Вроде ни на что и не годится.
Все над Васькой посмеивались, но, в общем, жалели акселерата. За что ему такая напасть? Отчего каким-то прихотливым образом сошлись в нем все эти маленькие атомы, клетки или гены – как их? А дальше что? Где он невесту себе найдет? Какую профессию получит? Как над ним потешаться станут во взрослой и, ясное дело, несладкой жизни?
Ведь вон кровный брат его, Витька Головастик! Прямая перпендикулярность! Башка молотобойная! Сколько врагов снес он одним простым, но бычьим ударом – в поддых, в грудь, а уж в лицо, в нос – просто страшное дело. После трех-четырех случаев в дискотеках, на улицах и просто так, по баловству, когда старшие парни, а то и взрослые мужики пробовали приструнить, оттянуть, наказать Головастика и начинали злоупотреблять силой ли, числом ли, возрастом, Витька поражал энтузиастов с такой сногсшибательной яростью и силой, что после первого же пролома взрослой стаи никто более испытывать этот бронеголовый снаряд не желал, и заводилы бодро, под Витькин свист, разбегались.
