Срамиться за так не хотелось, Борис ответил дерзковато:
– Ну, оштрафуйте меня, сколько я вам должен? Теперь уже книжная начальница охолонулась.
– Да надо бы, надо бы, но на первый раз простим, ладно.
Кому нравится, когда его прижимают? И хотя грешок в наличии имелся, Борис не считал его существенным, достойным наказания, а потому полез в пузырь, то есть в задний карман джинсов, вытащил пару неразменных, на всякий случай, десяток, протянул библиотекарше.
Та занервничала. Ну, в самом деле, чего это она так: чуть что – и сразу застращала парня, заугрожала, одним словом, не на того принялась управу искать.
Руками замахала, указала на Глебку – он за спиной стоял, всему внимал оттопыренными своими ушонками.
– Вот лучше брату мороженое купи. – Придумала, заулыбалась. – От имени нашей библиотеки. Верно, Марина?
Вот, значит, как ее зовут, Дылду-то! Ни разу за долгие школьные годы не поинтересовался Борис ее именем – Долговязая да Дылда.
Выходило, Борису уступали, как бы прощали невелик его грех, малость подумав, он деньги убрал, всё не решаясь задать вопрос про новый свой интерес. Так что Глебка его выручил – этот смущения не имел.
– А дайте нам теперь книжку, – проговорил он, – как соловья поймать.
– И зажарить? – молвила Марина.
Настала краткая пауза. Глебка просто подивился ее вопросу, но вовсе не смутился.
– Почему зажарить? – спросил он. – Посмотреть, а потом отпустить.
– Зачем вам смотреть? – опять вскинулась хмурая маленькая книжная начальница. Похоже, она такой и в детстве была – маленькой и хмурой, да такой и состарилась, ничему не радовалась, ни с кем не шутила, все понимала всерьез. – Вы просто их слушайте! Разве этого мало?
– Ему мало, – вступился за младшего Борис. – Может, он хочет стать, как это… птицеведом, в общем.
– Орнитологом! – поправила Дылда.
– Ну!
– Таких книг у нас нет, – решительно ответила заведующая. – И вообще! Снова говорю! Слушайте! А не ловите! Лучше мороженое брату купи!
На том и расстались. Без новой книжки, как Глебка желал, но с новой, вполне радостной мыслью полизать мороженое по дороге домой. Ну, а Борис шел слегка умытый. Его и отчитали, и вроде даже воспитывали. Такие речи были уже не по нутру. Ему, по крайней мере. Глебка-то что, с него как с гуся вода – купи ему поскорее мороженое.
Добрались до дому не скоро. Глебка долго примеривался к мороженому в маленьком магазинчике: шоколадное ему не нравилось, пломбир тоже, на красивое, с фруктовыми добавками у Бори не хватало денег, так что после долгих препирательств и уговоров сошлись на фруктовом эскимо, но едва вышли из лавочки, освободили от обертки, как Глебка уронил мороженое наземь, да в самую пыль! Ясное дело, разревелся, потому что, как ни пробовал Борис, очистить от налипшего сора эскимошку никак это не удавалось. Пришлось отдать тотчас набежавшей своре маленьких голодных бедолажек, одинаковых собачушек, дежуривших у магазинчика, похоже, весь световой день.
Глебка всхлипывал и шмыгал носом. Борис отдал ему свое эскимо. Шли, пыхтели, сетовали и на судьбу – не повезло! – и на себя – эх, криволапые!
Долизав по очереди мороженое, добрались до дому и, умывшись, отправились дальше с глупой, в общем-то, целью: спрашивать у людей, в основном старых, как словить соловья.
Отвечали по-разному. Даже не отвечали, разве это ответами назовешь. Удивлялись. Не понимали. Удивлялись и не понимали по-разному. Женщины, так те, три или четыре, не очень старые, руками махали: делать, мол, вам нечего, покололи бы лучше дрова, или попололи бабушке огород, – ведь ребята к знакомым обращались, к остаткам деревни Горево.
Пожилые дядьки и старики тоже терялись. Один, правда, совсем не дед, а просто мужчина навеселе, бодро откликнулся:
– Знаю! На мормышку!
– Да на мормышку же рыбу удят! – засмеялся Борис.
– А ты и соловья попробуй!
В общем, все то смеялись, то отмахивались. Только, подумал Борис, дурачками перед народом выставились. Глебке – что, а я-то не малыш.
И тогда они снова наткнулись на Хаджанова, на несказанное его, прямо сказочное предназначение. Просто забрели в санаторий, снова проведали мать, она была еще занята, велела им подождать на скамеечке у роскошной санаторской клумбы, а мимо шел Михаил Гордеевич. Не шел, а почти бежал, но ребят увидел и будто споткнулся. Каким-то макаром сразу разглядел, что им неймется, чего-то недостает, хотя эта мысль – соловья-то словить – не такая уж и главная была, беспокойством своим не мучила, не съедала. Но, видать, был у майора какой-то такой рентгеновский взгляд, а может, странное, звериное чутье на всякое такое, что в человеке скрыто, упрятано под ровный взгляд и беспечную улыбку.
Он остановился перед ребятами, на их бодрые приветствия не ответил, а недолго разглядывал их, будто утверждался в своем мнении, в деталях разбирался, как бы вроде окончательный диагноз ставил. Потом и вовсе их приветливые улыбки отмел, спросил исподлобья:
– Что случилось?
– Да ничего, – растерянно протянул Бориска, – вот маму ждем… Но Глебка откликнулся враз:
– Не знаем, как соловья поймать, понимаете? Все изучили, всех спросили! Никто не знает!
– Хо! – ответил Михаил Гордеевич. – Спросили бы сразу меня! Я их ловил! Не раз!
Братья со скамейки скатились. Чудеса, да и только. Вот уж про кого не думали – ни тот, ни другой. Военный человек и соловьи, что тут общего? Если бы про оружие какое спросить, это – да, дело понятное. А про птицу, да еще такую особенную? Но оказалось, где-то там на югах, где жил майор, когда никаким майором не был, а был таким же, как, к примеру, Боря, пареньком, соловьев этих, наверное, просто на каждом кусту.
– Голова, – рассказывал майор, – трещит от их звона, засыпать тяжело, и так всю ночь! Ну, вот мы, пацанами, и ловили их.
Он будто позабыл, куда торопился, спешил скоростным своим, коротким шагом. Сел на скамейку, а ребята по обе от него стороны.
– Кто-то рассказал нам, – сказал Гордеевич, сияя белоснежной доброй улыбкой, – что в древние- древние времена, в Италии, кажется, их ловили, жарили и подавали на королевский пир!
Ребята аж отпрянули. Но он не заметил:
– Вкуснятина, наверное. Но не для нас. Ведь мы не короли! Да и тогда-то мы ловили просто так, из любопытства. Поймаешь, подержишь в руке и отпустишь.
– Ну, так как? – не терпелось Глебке.
– Он не ловится, как обычная птица, – сказал, хмурясь, майор, – ни на прикорм, под сеть, ни западней. Самая это умная птица. Аристократ. Солист великой оперы жизни, я бы сказал. Певец любви, не только птичьей. А осторожный – сравнить не с кем. Потому мы слышать его слышим, а увидеть трудно. Почти нельзя…
А Гордеевич рассказывал просто чудесно. Нигде, наверное, такое не прочитаешь.
Итак, у дивного певца есть великое достоинство – голос. И великое умение – осторожность. Но есть, оказывается, и великий же недостаток: любопытство. Кто и когда это открыл, неизвестно, но этого человека, без сомнения, можно тоже назвать великим. Великий наблюдатель.
И вот что он придумал.
В землю надо врыть зеркальце. Небольшое, но и не очень маленькое. Среднее. А чуть повыше закрепить два стекла, оставив между ними щель.
Соловей любопытен и, увидев в зеркале свое отражение, хочет познакомиться с другим соловьем. Может, подружиться, а скорее всего, поссориться из-за молчаливой соловьихи, которая сидит где-то в гущине кустарника и тихо высиживает птенцов. И вот ее голосистый муженек, защищая честь и интересы
