раньше казалось, невозможно обойтись.
Нет, можно, да осторожно, не зря есть поговорка: один старый друг лучше новых двух. И вообще! Чтобы дружба не пересохла, не вылилась вся до дна, из ведерка-то не только черпать надо, в него еще следует подливать! Но – чего?
Памяти и правда не прибавишь, она если и не иссякает, то усыхает, скукоживается, мельчает. Не убывают только чувства, общие интересы, искренность. Если все осталось только в прошлом – грош цена этой памяти.
Дружба пополняется новыми чувствами подрастающих людей, хотя и давних уже приятелей.
Но Глебка еще не понимал этого, хотя остро чувствовал. Да и силенок не было. Все ушли в горе, в боль, в неутешное страдание. Оттого так пронзительно ощущал он усталую обязательность и наступающую отчужденность прежних дружков, выросших в мужиков.
Зато как же удивительно открылась Марина!
Они никогда и не о чем с ней не сговаривались, но он часто видел ее на кладбище. Сильно переменилась Дылда! Из нагловатой и развязной когда-то, еще в школе, из заискивающей, когда погуливали они с Бориком, теперь она превратилась в какую-то тусклую полунищую деваху. Конечно, в библиотеке златых гор не заработаешь, но пристойно одеваться все-таки можно! Однако, и Глебка это понял, дело тут было совсем в другом. Ей, похоже, не только о пристойной одежде, но и о жизни-то собственной думать не хотелось. Он заставал ее на коленях перед Бориной пирамидкой, в снегу, в неновых чулках, со склоненной головой, растрепанной, скорбной. Всегда молчаливой.
Она не плакала, даже не выговаривалась, когда подходил Глебка, просто без всякого удивления поворачивалась к нему. Иногда он все же видел слезы, размазанные по щекам торопливо, но чаще Марина смотрела вперед сухим и каким-то жарким взглядом – сквозь Борин портрет, сквозь пирамидку, сквозь снег и сквозь все это печальное полусельское кладбище в какой-то иной мир, в другое, зримое только ей пространство.
Они могли разойтись прямо там, на кладбище, не сказав друг другу ни слова, когда Марина, кивнув, отходила от могилы, точно передавала свое дежурство брату покойного. Бывало и наоборот – и Глебка очень скоро ощутил, как их с Мариной, даже без всяких слов, связывают какие-то новые отношения – они любили и горевали о смерти самого дорогого каждому из них человека. И этот человек оказался для них общим.
Глебке как-то по-взрослому однажды подумалось, что при живом Бори-ке он волей-неволей испытывал бы к Марине ревность – подобие такого чувства он пережил, когда Борик приезжал в отпуска, и Марина терлась возле их дома. Тогда он не верил ей, а теперь не верить было нельзя. Борик, погибнув, странным образом соединил их любовью к себе.
Вот ведь как получалось! Старые дружки отдалялись, не столько от Глебки, сколько от Бори. А Марину и Глебку сближало, роднило – и чем дальше, тем горячей – горькое чувство потери.
Искренние чувства слитны в силе своей и власти. Встречая Марину на кладбище, Глебка даже радовался ее непрезентабельному виду, одобрял его, и хотя никогда ей не улыбнулся, а разговаривая, обходились они словами самыми необходимыми, – чувствовал он какую-то особую к ней близость.
Раз-другой он встретил ее на улице и понял, что Марина нетрезвая. Она было отшатнулась, но Глебка как-то так, наверное, посмотрел на нее, что Марина просто опустила голову, видать, успокоилась, и прошла мимо.
Случись это прежде, он бы ее осудил, глядишь, кому и рассказал, даже Борику, а теперь не просто посочувствовал, а даже порадовался, подумав, что, будь он чуток постарше, они бы с Мариной выпили на пару.
Может, еще и выпьют.
9
Глебка иногда ловил себя на мысли, что жизнь его остановилась.
Школьное существование совершенно не задевало. Он с одинаковым равнодушием получал двойки и пятерки, с ребятами говорил неохотно, скоро изнемогая от общения с ними, а при случайных встречах на улице с самыми когда-то близкими корешками торопился поскорее отделаться набором общих слов.
Он отплывал куда-то.
Ему нравилось ходить одному по улицам городка. Поначалу он искал встречи со стариком, похожим на себя, но потом привык шататься просто так, без цели и думы. Он выбирался и в места памятные – на поляну перед речкой, где они жгли костры, в заросли, где ловили соловья, в рощу, где когда-то плакала корова, переполненная молоком. Но тщательно избегал маминого санатория, возле которого был проклятый тир. Какое-то смутное ощущение тревоги наваливалось на него всякий раз, когда он вспоминал про хаджановский этот оазис. Ведь здесь началась не только Борина слава, но и погибель. Отсюда она пошла. И зачем только ему понадобилось военное училище и все это поспешное избавление от жизни. От жизни!
Эта мысль не была точной, до конца ясной. Она клубилась в тумане, но кое-что было очевидно. Вон ведь до глубокой старости дожил военный человек полковник Скворушкин, да и майор Хаджанов ничего себе поживает, что-то все время шурудит, на какие-то неизвестные – и ведь немалые! – деньги строит дом за домом для своих земляков, ими командует, что-то мастерит, лепит незримое простому взгляду… Хаджанов был Бориным наставником, внешне искренним и радушным, но Глебка отчего-то не очень верил ему. Точнее, верил лишь наполовину, а может, даже на треть. Сердцем чуял Глебка: есть у майора нечто, тщательно скрываемое не только от него, мальчишки, но и от взрослых, и даже, наверное, от своих земляков, для которых строит дом за домом. Сквозила в его улыбчивости какая-то чужая зыбкость.
Набродившись, поучив уроки, Глебка садился за компьютер. Он налетал на разные суждения в этом интернете – были язвительные, например, о прочитанных книгах или увиденных фильмах, были благостные, будто люди живут не на земле, а в раю, а были и злобные – из тех, что любят чужое белье вытащить на всеобщее обозрение. Ни то, ни другое ему не нравилось. Он искал чего-нибудь неспокойного, даже тревожного.
Однажды, уже перед сном, по телевизору показали, как во Франции, где-то возле тамошней столицы, арабские мальчишки вместе с какими-то отвязанными парнями постарше пожгли враз сотни автомобилей. Репортеры упивались сценами насилия, видать, их бензиновый огонь подогревал, а может, страх. Говорили возбужденно, даже кричали о том, что это все сделали мигранты, которых в Париже полно, им мало платят, да и работы у многих нет, и с пенсиями у них не выяснено – в общем, эти люди, не белые цветом кожи, своего требуют.
– Охо! – вздыхала бабушка, – Вон как себя защищают, кабы нашито хоть голос свой подали, хоть одну богатую машину спалили!
– Что ты говоришь! – окорачивала мама. – Молиться надо, что у нас такого пока нет. А то ведь так жечь начнут, что и нас заодно изведут! В хибарке нашей!
– Не-ет! – спорила бабушка. – Мужик расейский смирный. Если чего не по нему, дак напьется и мирно уснет. Разве что бабенок своих поколотит. Вот и вся смута.
– И слава Богу! – восклицала мама.
– Да ты погляди! – не соглашалась Елена Макаровна. – Они-то там все смуглые – вишь! Все приезжие! А требуют! Все им должны! Мы же тут веками живем, но ничего потребовать не можем!
– О чем ты, мама?
– Да ты оглянись вокруг! Их и у нас вон сколь уже понаехало! Того и гляди, затребуют. Может, уж и нам пора, а?
Бабушка елозила на лавке, плечами двигала, не понимала:
– Да я-то уж что? А все мы? Как живем? В какую радость? Вон и Бо-риска-то – за что, за какую такую Россию жизнь положил?
Женщины засморкались, заплакали, а мама кивнула на экран:
– У нас все это хулиганством закончится, гляди вон, никакой уж управы на бандитов нет.
На экране теперь понуро стояли бритые русские парни, арестованные милиционерами, а репортер
