И пошла к двери. Поравнявшись с Глебом, остановилась.
– Его брат герой, Андрей Николаевич, – сказала она, обращаясь к следователю, но глядя на Глеба. – Со странной и страшной судьбой.
И опять, как тот капитан, полюбопытствовала:
– А где он сейчас?
Глеб потупился. Он мог ответить скоро, потому что не раз репетировал этот ответ для всех подряд. Но сейчас на него смотрела эта женщина, эта красавица, мотоциклистка, которая, оказывается, еще и следовательница, что ли, да непростая. Он встал и даже, кажется, принял стойку смирно, как учили их на уроках физры.
– В отъезде, – сказал строго, чтобы обойтись без расспросов.
– Удач ему, – произнесла она серьезно, даже, показалось Глебке, тревожно, – и вам, защитник земель и трав. Не попадайтесь на ерунде!
Она легко рассмеялась и вышла.
Следователь встал и еще стоял некоторое время после того, как она вышла, – смотрел сквозь Глебку на дверь, а лицо его было покрыто красными пятнами. На Глеба, как на взрослого и опытного, вдруг снизошло простое понимание: да он влюблен в нее, этот Андрей Николаевич! И ему вот теперь вовсе не до Глебки, не до этой бумаги, по которой он водит гелевым роллером «Кроун», произведенным в Корее.
Глеб сказал ему негромко:
– А какой у нее мотоцикл!
– Это не ее, а бойфренда! – ответил тот машинально, осекся, спохватился, бросил свой роллер, схватился руками за виски, не сказал, а проскрипел:
– Ну, что ты, в самом деле!
Потом подвинул Глебу бумажку с галочкой, где расписаться. Глеб чиркнул раз, и два, и три, и уже стоя, чтобы рвануть через мгновенье на свободу, сказал этому молодому мужику:
– Вы извините! Тогда было детство.
Это он за речку извинился, за Борика, за их безмятежное и дурацкое прошлое.
Следователь закрыл глаза, попросил, изнемогая:
– Иди, Горев!
6
Всего-то и прошло – вечер да полдня, как Глебка в отрыве от дома прожил, а будто бы неделя проскочила, самое малое. Яркая, зарешеченная лампочка в «обезьяннике», табачное зловоние дежурки, десятки разнотонных голосов мужицких, в разных словах и интонациях, а главное, смена чувств – от неожиданности, от возмущения, от жажды противиться до тайного страха, до понимания – захоти они, эти люди, соединенные серой формой, которая всех их делает одинаковыми, одинаково подчиненными какой-то воле, – и они с тобой запросто все что угодно сотворят.
Теперь, выбравшись на улицу, Глебка понял, что этого, затаясь, ждал. Ведь столько про такое писано и сказано – про это ментовское мастерство ломать всех и вся, но почему-то с ним ничего не произошло. Может, могли, но не захотели? Затащили чуть не волоком, перли, как каких боевиков закоренелых, а засунули в «обезьянник» и будто бы сами расслабились. Почему? Потому что попались им мальки? Детвора, с которой все равно ничего не поделаешь, а если сломаешь кому что, так греха не оберешься – ведь не ясно же совершенно, что у них за родители, родня – и это только для начала. А всякие телевизионщики, газетчики, правозащитники скандальные? Сейчас на такие чудеса напороться можно – только гляди!
А может, мельком подумал Глеб, все это разговоры. Или другое – когда враз и слишком много действует людей, они начинают себя окорачивать: всегда найдется, кто покажет на тебя, если ты даже в форме.
Все эти мысли не были глубоки и серьезны. Они как-то проскакивали в Глебке – такими пунктирами, будто красными очередями, но чем дальше он отходил от милиции, тем дальше они отставали.
Жизнь возвращалась к нему!
Во всем ее отчего-то неправдоподобном необыкновении: лето в самом цвету – в кружевах сирени, в ярой зелени тополей. А как птицы-то рады всему, хоть бы и грязненькие воробьишки возле бесчисленных ларьков на улицах и автостанции – им, беднягам, и искупаться-то тут негде, но ничего! Они не унывают, молодчики, так чего же Глебке киснуть!
А самое главное – совсем взрослый Петр, совсем недавно просто Петька, который шел рядом и, сам себя перебивая, захлебываясь словами, рассказывал, как братья устроили дежурство перед ментовской частью, и сперва, оставив младших, он уехал домой, явился домой к Глебке и упредил маму с бабушкой, чтоб не волновались, потому что они уходят в ночь. На налимов их позвали взрослые мужики в какое-то тайное местечко, и что будто бы Глеб уже там, не успел заскочить, потому что шла машина, днем они все воротятся. А потом дома поел и даже прикорнул, и последними авторейсами он с братьями разменялся – они отправились домой, старший остался.
Глебка слушал его, посмеивался, удивлялся: «Какая в этом нужда?», странно, но никогда с ним еще такого не случалось за всю его, в общем-то, вольготную жизнь! Никогда он на стороне не ночевал, не терялся. И вот что любопытно, женщины не встрепенулись, не испугались, значит, неплоха, как нынче говорят, кредитная история. Из доверия не вышел. Бабушка только мельком спросила, будет ли есть? Что за вопрос! Будет! Еще как! И с Петром на пару.
Пока они наворачивали кислые щи, бабушка, хитровато улыбаясь, сообщила, что раза два за нынешний день сюда наведывался Хаджанов.
– И ласковый такой! Обходительный! Лис лисом! Хвостом метет! – ворчала она и всплескивала руками. Она, конечно, злилась на майора за мамины недавние расстройства. Ведь, ирод, аж выгнать с работы грозился – а вот теперь-то что?
Мельком Глеб подумал, не привязан ли хаджановский визит ко вчераш-не-сегодняшнему, ведь Ольга эта красивая будто раздела Глебку, сказав, что оружейного масла майорский тир не получал. Впрочем, разве разберешь этого хитрована? А ей что за дело?
Едва они из-за стола встали, без стука вошел Хаджанов. Глебка еще поразился: шагов его они не слышали, подполз аки змей. Завелся с ходу, за-приговаривал, запричитал, но Глеб глядел на него строго и холодно, и тогда он осекся, поманил Глебку на улицу.
– Дело есть, разговор серьезный, один на один.
Глеб Петру сказал, что он попозже к ним заглянет, – ведь они магазины свои побросали, шутка ли, – и двинулся с Хаджановым рядом – тот повел к березовой рощице, по дороге, ведущей к речке.
Едва миновали деревню, Хаджанов резко переменился – не частил, не суетился, не заискивал, а стал серьезным и даже важным. Они двигались не быстро, спокойно, и майор говорить начал так же, но речь его была петлиста и кривовата.
– Понимаешь, Глеб, – начал он свое сообщение, – жизнь, она и есть жизнь. Не все просто, как поначалу кажется. Много чего в глубине. В тайне, не всем известной.
Глебка заметил себе, что майор за годы, прожитые здесь, стал ещё лучше говорить по-русски.
– Вот вы два брата, – излагал человек, называющий себя майором, – а два разных человека. Один сразу поверил мне и стал героем.
– А может, покойником? – холодно проговорил Глеб.
– Погоди, дорогой, – запротестовал Хаджанов, – это мрачная история, она, слава Аллаху, давно миновала и забыта…
– Да? – удивился Глеб.
– Ну, конечно, но появились новые, – вроде даже обрадовался Гордеевич, – да я же, понимаешь, поэтому тебя и искал. Новости есть! И хорошие новости.
Глеб насторожился, здесь следовало держать ушки на макушке:
– Какие?
