— Похвально! Лучше думай об этой милой барышне, а не о превратностях судьбы!
— Ты считаешь ее милой? — встрепенулся Генрих.
— Ну да! Хотя признаться, я не шибко ее разглядывал, да и вуаль закрывала половину лица…
— Когда они с Анной Леопольдовной сегодня были здесь, мне показалось, что у нее улыбка ангела…
— Да-а-а…
По пути домой, когда мы с Савкой тряслись в пролетке, я думал о том, как все в жизни переплетено. Иван Карлович погиб, а Генрих влюбился…
Кстати, надо будет найти краснодеревщика и заказать трость для Литуса. Не прощу себе, если такой подарок преподнесет ему кто-нибудь другой!
Хм… Гравер тоже нужен, однако!
По утрам я делаю гимнастику.
Сначала разминка, а потом наклоны, отжимания, упражнения на пресс — и под конец гири. Организм надо укреплять! Жаль только, что пробежки здесь не приняты — не поймут-с!
Как раз когда я совершал вторую группу отжиманий, за дверью происходил интереснейший разговор. Мой младший брат Федечка постоянно донимал Савку просьбами рассказать о войне и вот теперь я стал свидетелем одного такого разговора:
— Савва, ну расскажи, как вы германцев били?
— Известно как, Федор Алексаныч! Крепко мы их били!
— А братец, в них стрелял?
— А как же? Стрелял! Еще как… И из 'Браунинга' своего стрелял, и из 'Парабела', и из пулемета, и из 'траншейки'…
— А что такое 'траншейка'?
— Это, Федор Алексаныч, ружье такое дробовое. Чтобы, стало быть, картечью стрелять — в окопе-то, как метлой все подметает…
— А в рукопашную вы с шашками ходили?
— Не-ет! При полевой форме шашка не положена — неудобная она, длинная, цепляется за все… Мы ж не казаки — это им с коня шашкой шуровать сподручнее!
— А как же тогда в рукопашную?
— А это, Федор Алексаныч, кто как! Кто со штыком, кто с топором, кто с лопаткою… Или с бебутом, навроде моего… Эвона у нас один гренадер — и вовсе немаков гранатой по головам тюкал.
— Гранатой? Она же взорвется!
— А с чего ей взрываться-то? В германской гранате запал с теркой — она за просто так не взрывается! И обух у нее ухватистый — как кистенем можно вдарить!
— Савва, а запал с теркой — это как?
— Ну, Федор Алексаныч, это как спичкой черкануть, но токмо у гранаты внутрях. Там веревка с шариком особая есть!
* * *
За завтраком мама сделала мне замечание:
— Саша, этот твой 'Сyclope terrible', рассказывает Федечке отвратительные вещи… Сделай ему, пожалуйста, замечание!
— Мама, этот, как ты выразилась 'Ужасный Циклоп', меня тяжелораненого вынес на себе. Он мне столько раз в бою жизнь спасал… — Я стиснул зубы, дабы не наговорить лишнего. — В общем, если бы не он — мы бы с тобой сейчас не разговаривали!
Мать поджала губы и настойчиво постучала ножом по тарелке:
— Ульяна, почему опять скатерть несвежая?
— Хорошо, мама, я попрошу Савву не рассказывать Федечке историй с фронта! — Согласился я лишь потому, что ни в чем не повинную горничную ждала бы хорошая взбучка, ибо подобным образом моя матушка указывала мне на то, что возражения неприемлемы.
Когда Савка зашел ко мне в комнату, принеся начищенные сапоги, я решился, наконец, сделать то, что давно собирался.
— Постой-ка! — окликнул я его. Достал из комода желтую кожаную кобуру и торжественно вручил опешившему парню. — Держи Савка! Это тебе подарок от меня!
Я долго маялся, размышляя, как мне отблагодарить этого замечательного человека за все то, что он для меня сделал и продолжает делать до сих пор. Когда же возникла необходимость сделать подарочную трость для Генриха, то решение пришло само собой — наградное оружие с гравировкой.
В кобуре был тот самый 'Наган' сорокового калибра, что я разглядывал в первые дни пребывания в этом теле. Теперь револьвер был украшен гравировкой: 'Ефрейтору Мышкину С.К. за спасение командира. 16 iюня 1917 г.'
Глава IX
2 декабря 1917 года было воскресенье.
Вчера у меня было ночное дежурство по батальону, так что сегодня до полудня — выходной. Поскольку я, ничтоже сумняшеся, выдрыхся 'на работе', собственно в процессе самого дежурства, то мы с Савкой отправились к краснодеревщику забирать подарок для Генриха.
Мастер не подвел: шафт трости был выполнен из ореха, серебряная Т-образная рукоять с насечкой удобно ложилась в руку. На ладонь ниже ручки — серебряное кольцо с дарственной надписью: 'Генриху Литусу на добрую память.1917 г.'.
Расплатившись, я забрал презент, упакованный в особый картонный тубус, и вышел на улицу, где меня ожидал Савка с нанятым извозчиком. Москва уже покрылась пушистым снежным ковром и теперь основным транспортным средством стали санки.
На перекрестке метался мальчишка-газетчик в облезлом малахае:
- 'Русское слово'! 'Русское слово'! Ежедневная газета 'Русское слово'! Последние новости с фронта. Вооруженные беспорядки в Берлине. Мятеж германских матросов в Киле! 'Русское слово'! Свежайший выпуск!
— Чего? — вслух пробормотал я. — Какой, нафиг, мятеж? Еще год как минимум… — И, чуть опомнившись, закричал газетчику. — Эй, ну-ка, поди сюда!
— Свежие новости, ваше благородие! 'Русское слово'! — мальчик сунул мне свернутую газету и, получив свою монетку, побежал дальше, выкрикивая, — 'Русское слово'! 'Русское слово'!
— Гони в Грузинский на Земляном Валу, — буркнул я вознице и, торопливо развернув газетный лист, впился глазами в передовицу.
Так-с. Что ту у нас? На Западном фронте без перемен. Экстренное заседание правительства. Всякая хрень. Ага! Вот оно: 'Как сообщает 'Таймс' в Киле произошел вооруженный мятеж нижних чинов кайзеровского флота. Есть убитые и раненые. В Берлине беспорядки среди рабочих. Происходят столкновения с полицией и военными. Погромы на складах продовольствия'.
Ух, ты! Ну, прям февраль 1917 года в той, другой России.
Не то, чтобы я был сильно удивлен, ведь беспорядки, забастовки и акции открытого неповиновения в разных регионах Германии происходили еще с 15-го года. Голод, увеличение налогов, ограничение прав и свобод, рабская эксплуатация в условиях военной экономики, чудовищные жертвы на фронтах — все это привело к социальному взрыву в ноябре 1918 года. Хотя, историки всегда считали, что основное влияние оказала успешная социалистическая революция в России.
Теперь же, если верить газете, события ускорились, причем явно не без помощи извне. Я в свое время немножко читал про эту самую 'Ноябрьскую революцию 1918 года'. Странная она была. По-немецки аккуратная и дисциплинированная. Никакой тебе 'дубины народного гнева' — все чинно, хотя и не без
