Дело было летом.
Пошли мы раз с дядей и с его женой в лес.
Привёл он нас в одно местечко и ну нахваливать. Тут я и грибы люблю собирать, и ягоды искать, и цветы рвать...
Местечко мне и самой-то приглянулось. Хорошее.
Ну, хорошее да и ладно. Мало ль хороших мест у нас в Россиюшке?
Только сразу я ничего такого даже не подумала.
Отлилось время.
Лето увело за собою осень.
Уже зимой, в крутелицу, сижу я в Жёлтом под окном.
А вижу не свою улочку в богатом снегу, а тот летний подмосковный вижу лес, дядин слышу голос счастливый...
Услала я им платок. Приписала дяде:
Да-а... Нешь упомнишь, сколько было тех узоров...
И «бантики» вязывала, и «корольки», и «лесики», и «лю-стру»...
За свою жизнь навязала я поверх двух тыщ платков.
С кульманский вагон, гляди, будет.
26
Алмаз алмазом режется.
А вот спроси, какой из платков спротни других дороже, я сразу и не скажу. Матери все свои ребятёшки распрекрасны.
Путешествовали платки мои по выставкам в Брюсселе да в Дели там, в Монереале да в Вене... А про Москву с Оренбургом уже и молчок.
Понавезли платки мои с тех выставок всяких там наград, чать, с полкороба.
Последненькая, остатняя была наградушка даве вот. Золотая медалька с дипломом.
Диплом красиво так золотом писан:
Награждается народный мастер Блинова Анна Фёдоровна за творческие достижения в создании произведений, представленных на Пятой республиканской художественной выставке «Россия». Москва, 1975 год.
Эвона как!
Выходит,
Ну чего его там пуговицы крутить? Ну чего задарма слова терять? Одна приятность, когда работа твоя в радостинку людям.
Но как мне не выделить один платок свой?
По выставкам он, ей-пра, не курсировал. Так зато вызволил меня, возвернул из больницы.
Он мне самодорогой и есть...
Годы мои...
На годы на свои молодые я в тяжёлой, в крутой обиде.
Не заметила и как, чудится, не тайком ли удрали от меня, спокинули одну одной на самовластие старости...
Да-а... Не молодайкины лета мои уже. Сплоховала, совсем сплоховала бабка.
В сам Оренбург с воспалением почек свезли.
Вера моя, дочка (своим семейством Вера жила в Оренбурге), дневала и ночевала у меня в казённой больнице.
Утро так на третье, смотрю, проблеснули на стенке часы с кукушкой.
Идут себе. Попискивают.
Перехватила Вера мой удивлённый взгляд. Говорит:
– Лёня постарался. Скатал в Жёлтое...
– Не муж у тебя Лёнюшка – золото...
– Любимые твои, – Вера скосила глаза на часы. – Они будут куковать, а ты будешь слушать и тебе будет приятно.
– Аха, будет, – соглашаюсь я. А про себя несу на ум: «Плохи твои, милаха, дела, раз врачи дозволили дочке домашние часы твои в палате привесить: задохлице[30] в последнем отказу не дают».
Через большую силу Вера шлёт мне убитую улыбку. А сама слёзы с красных глаз платочком промокает.
– А они, мам, идут...
– А что им... Вышел завод... Заведи... Пойдут... А вот мой, доченька, видать, весь завод... Кончился... Как доктора ни бейся, не завести, видать, меня больше как часы...
– Ну-ну-ну! Я сама фельдшерка. Кой да что смыслю... Врачи всё способные. Не переживай. Найдут на твои болячки управу!
Врачи и так, врачи и эдако. Да не подымается бабка, хоть что ты тут.
Подняться не подымусь, а у самой – хошь ты этого! – слышу, рукам вроде чего-то да и не хватает. А у самой, слышу, пальцы по работе ссохлись. Нету пальчикам моим места. Даже страх взял – сами слабонько ворочаются, выделывают всё движения то в виде как сучишь, то в виде как вяжешь иль разглаживаешь связанное что...
А у самой слёзы с горох.
В слезах с кровати. В слезах в кровать...
Целую вечность провалялась я. А как была плохая, да так в хилушках и примёрзла.
Разбежалась проситься домой.
– Доктор... Моченька вся моя вышла... Не могу я больше...
А мне отказ:
– Нельзя вам пока домой. Полный не прошли курс лечения.
– Доктор, это хорошо, что вы строго исполняете порядок. Только... Ну на что полный ваш курс упокойнику? Ну на что спасать волосы? Головы давно уж нету...
Блеснул мой бедный профессор очками.
Получила я тут в отхлёстку два неполных, а третий на орехи.
– Извините, – говорит, – но только человек без головы мог такое сказать.
– Выходит, я права?
– Больной всегда прав. Но предоставим слово и времени!
Обиделся, как есть наполно обиделся мой доктор.
Стыд потянул меня за язык каяться.
– Доктор, дурность моя вмешала меня в эти слова. Если что не то упало с языка, так вы простите старой глупушке дурность мою такую...
– Прощаю, конечно. Прощаю... Да что там...
– Ох, доктор... Если б вы только знали, как тяжело ничего не делать... Ох, знали б вы, ведали, как без работы скучно, навовсе скучно. Ну так скучно...
Завеселели глаза у моего у доктора. Вопрос мне подсылает:
– А что бы вы делали?
– А я умею платки вязать, доктор. Я бы платки, доктор, вязала.
Не на камень пали слова мои.
– Вяжите, – говорит, – раз можете.
