полностью, а в одиннадцатой опустели лишь часть лавиносбора и два из пяти лотков. Впрочем, ночью буран кое-чего туда добавил, подбросил боеприпасов, и лавиносборы четвёртой и седьмой переполнены настолько, что пятиметровых снегомерных реек не видно. Ему не скучно, у него всё есть, он просит передать ребятам привет и персональный Гвоздю, которого ждёт приятный сюрприз: плёнку из кассеты, оставленную им на кровати, Ведьма превратила в груду обрывков.
Пока Гвоздь под сочувственную ругань Жулика клянётся и божится стереть Ведьму с лица земли, я продумываю информацию и прихожу к выводу, что мне давно и незаслуженно везёт. Ясно, почему мы так дёшево отделались: просто одиннадцатая выстрелила из одного ствола, хотя вполне могла из двух. Всё-таки непостижимо: один снаряд сорвал четыре с половиной лавины! Какой-нибудь ловкий аспирант на этом снаряде может состряпать целую диссертацию.
За завтраком Гвоздь продолжает снабжать меня информацией. Надя ушла к Мурату не навсегда, а осмотреть Хаджи, на расчистке шоссе работают три бульдозера, абреки Хуссейна изловили двух фанов, удиравших на лыжах в Каракол, и тому подобное. Тут вваливаются мои тунеядцы и дополняют картину. Олег подтверждает, что за ночь никаких ЧП не произошло, если не считать того, что Рома слопал банку сгущенки, а неведомо куда исчезнувший Гвоздь был обнаружен и изобличен при попытке влезть на балкон второго этажа гостиницы «Актау». Приведённый домой на аркане, Гвоздь нагло объяснил своё неслыханное поведение тем, что хотел помочь одному хорошему человеку, морально поддержать его в трудную минуту. Трудной же эта минута была потому, что при переселении хороший человек потерял очки, а он, Гвоздь, якобы их нашёл (при обыске никаких очков обнаружено не было). После интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился: хороший человек является туристкой по имени Галя, каковая согласилась выйти за него замуж по окончании Института кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с четвёртого захода.
– С третьего, – оскорблённо поправляет Гвоздь и уверенно добавляет: – Обязательно поступит, у неё (он делает плавные движения ладонями) все данные.
Я ругаю Гвоздя последними словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами отпетого плута, клянётся отныне не подходить к туристкам на пушечный выстрел. Не выдержав моего взгляда, он берёт в свидетели потолок и уточняет: «На время лавинной ситуации и если, конечно, они сами не подойдут». Превратив таким уточнением свою клятву в пустой звук, Гвоздь принимает позу святого, отрешившегося от мирских соблазнов. Простодушный Осман вступается за него: «Верить нада, зачем чэловэку к другим дэвушкам подходить, если был помолвка?» – и мы смеёмся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что первая же юбка, оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой помолвки смутное воспоминание.
Мы приступаем к делу. Ранним утром, когда буран кончился, Олег и Рома прогулялись на лыжах и нащелкали два десятка фотографий. Они уже отпечатаны и лежат в столе.
Вот фотография лавинного конуса одиннадцатой, у которого для наглядности поставлена лыжа. Высота вала метров пять, длина метров за сто. Какая нужна силища, чтобы скрутить жгутом железобетонные столбы электропередачи! А ведь одиннадцатая не израсходовала и половины боеприпасов.
– В сорочке ты родился, чиф, – комментирует Олег, – даже с галстуком. Кто нас учил без страховки по канату не ходить?
Я соглашаюсь, что стрелять было опрометчиво, и всматриваюсь в фотографию. То, что одиннадцатая нас пощадила, – это чудо, но и теперь, растревоженная, она очень опасна. Я бы даже сказал, более опасна, чем раньше, потому что может породить у туристов беспечность: они решат, что лавина сошла и прогуливаться вдоль шоссе не возбраняется. Нужно напомнить Бычкову, чтобы не выпускал туристов за пределы поляны Бектау. Лавина всегда сходит неожиданно, а повторная – вдвойне, потому что в расчёт её не принимаешь. Повторных лавин я не люблю больше всего.
– Хотя бы скорее сорвались, – гудит Олег. – Висят над головой, как петли, того и гляди удушат.
– Ну и что ты предлагаешь? – спрашивает Гвоздь. – Обстрелять?
Олег молчит, молчу я, все молчат. Такого случая в нашей практике ещё не было. Я бы, во всяком случае, не взял бы на себя ответственность стрелять по четвёртой и седьмой – и подумать страшно, что они могут натворить. А ждать – лучше? Пожалуй, чуточку лучше, даст бог – не разозлятся и сойдут по очереди…
Я продолжаю изучать фотографии остальных лавин, от десятой до четвёртой, и всё более убеждаюсь, что они затеяли с нами чрезвычайно скверную игру. Я вспоминаю «Дубровского», ту сцену, когда человека вталкивали в каморку, где он оказывался один на один с разъярённым медведем и дрожал от страха в единственном безопасном углу. Мы тоже прижаты в угол, и перед нами тоже разъярённый медведь – только долго ли он останется привязанным, день, час или одну минуту, не знает никто.
Звонит Мурат, он ждёт меня через двадцать минут. Я отпускаю ребят – надо собраться с мыслями.
Да, чрезвычайно скверная игра, в которой у меня на руках нет ни одного козыря: ни подрезать лавины, ни обстрелять их я не решусь. К такому повороту событий я не готов – пассивную оборону держать не научился, привык нападать первым. В результате я уже проиграл – с домом №23, и если ни одна комиссия в этом меня не упрекнёт, то самому себе я могу признаться, что был нерешителен и благодушен. «Главный судья лавинщика – покойники на шее», – говорил Юрий Станиславович…
Щемящая горечь, которой я не имею права сейчас отдаваться, перерастает в острое недовольство собой – за то, что у меня не хватило характера уберечь дедушку Измаила, за лихой кавалерийский наскок на одиннадцатую и, наконец, за то, что на заседании штаба я не сказал всей правды. Если первое непоправимо, а второе волею случая сошло с рук, то за третье мне нет оправдания. Третьего Юрий Станиславович мне бы не простил. Боишься непонимания, скандала, взрыва страстей? Тогда зачем ты пошёл в лавинщики, когда есть на свете такая спокойная должность – ночной сторож?
Три года назад в последний свой приезд Юрий Станиславович почувствовал себя плохо. В тот январский день солнце заливало склоны, но он не пошёл кататься и лежал на кровати, забавляясь Жуликом и поругивая свой радикулит. Лишь много спустя я узнал, что он скрывал от всех смертельный недуг: он был сильным, весёлым, ироничным человеком и не терпел
