не худшая участь для человека, и Леонид Иваныч сдаётся: приказывает наводчику, заряжающему и подносчику снарядов уходить в лес до кустарника. Вася от эвакуации наотрез отказывается, в его ушах ещё звенит «Береги Васю», а он не за то получает полставки, чтобы прятаться, «когда самое интересное». Для меня самым интересным было бы сидеть дома и кормить Жулика, но Васе этого не понять. Придётся его огорчить. Я предлагаю, а когда он делает вид, что не слышит, сухим и противным голосом приказываю немедленно исчезнуть, прихватив с собой несколько лавинных зондов и лопат, – не исключено, что именно ему и троим зенитчикам придётся нас откапывать. В последнее я не очень верю, но такого человека, как Вася, следует воодушевить, дать ему перспективу. Окрылённый надеждой, Вася уходит – и тут же со стороны Кушкола взлетает зелёная ракета. Нет, придётся честно сказать Мурату, что он гений: за три часа переселить шестьсот человек, и не лишь бы каких, а строптивейших на свете туристов!
Я отгоняю подальше вездеход, возвращаюсь и даю Леониду Иванычу последние инструкции: поднять и задраить капюшон, обмотать лицо шарфом, хорошенько застегнуться и в случае чего не вопить благим матом – снежная пыль почему-то предпочитает проникать в организм через раскрытый рот; сразу же после выстрела бежать без оглядки к опушке, а попав в снеговоздушное облако, не падать ниц и притворяться мёртвым, а, наоборот, драться до последнего патрона. Всё, можно стрелять.
– Огонь! – весело командует самому себе Леонид Иваныч.
Хлопок выстрела – и мы бежим. Леониду Иванычу в его возрасте физкультура даётся нелегко, я поддерживаю его, силой тащу за собой. Когда до опушки остаётся метров двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за тонкой сосной, и тут же слышу характерный рокот приближающегося реактивного самолёта – это спешит на свидание одиннадцатая, «я милую узнаю по походочке». Рев, свист, неведомая сила сбивает меня с ног, я лечу на снег, прижимая шарф к лицу, раскрытым ртом (нос у меня уже забит, вот тебе и инструкции!) втягиваю густой, насыщенный пылью воздух и чувствую, что меня заваливает. В голове возникает невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные шарики, но сознание меня не покидает, и я отчаянно рвусь на поверхность, каждым мускулом тела: с силой отжимаюсь от давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные движения, подпрыгивать – и при этом не дышать, потому что понимаю, что могу быстро задохнуться.
Но мой час ещё не пробил: в тот самый момент, когда от звона в ушах голова начала раскалываться, я вдруг чувствую, что путы слабеют, нахожу в себе силы выплюнуть изо рта снег и втянуть чудовищную порцию почти что нормального воздуха. Ещё несколько вдохов, звон слабеет – и я ощущаю себя сидящим по пояс в снегу (всё-таки заметный прогресс, не по шею, как в прошлый раз, а лишь по пояс) и вижу, как Вася, ухватившись за торчащую из сугроба руку, выдёргивает Леонида Иваныча. Дышать становится всё легче, догнавшее нас снеговоздушное облако рассасывается. К тому времени, как прибежала его команда, Леонид Иваныч успевает откашляться, отплеваться и проклясть все лавины на земном шаре вне зависимости от государственной принадлежности.
Мы убеждаемся, что кости целы, отряхиваемся (несмотря на предосторожности, снежная пыль проникла до самых потрохов) и включаем фонарики. На Васином лице – широченная, до ушей улыбка: принял боевое крещение! И тут я вспоминаю – нашёл место и время! – что за инструкции по технике безопасности Вася не расписался и, случись с ним что, сидеть мне за решёткой. Я грожу ему кулаком, он не понимает и пялит на меня свои доверчивые глаза.
Мы плетёмся к орудию, его наполовину замело. Откапываем, пересчитываем снаряды – всё на месте. Я приветствую маму красной ракетой, и в распахнувшейся тьме мы видим на месте шоссе гигантскую снежную стену. Язык лавины не дошёл до нас, потерял силы в каких- то двухстах метрах.
Пять недосказанных слов
– Мак, ты не спишь?
Поразительно гнусный вопрос. Я с трудом разлепляю веки, шарю под кроватью и швыряю в Гвоздя ботинок.
– Я так и знал, что не спишь, – увертываясь, констатирует Гвоздь. – Второй ботинок подать?
Я со стоном потягиваюсь, всё тело ноет, будто меня протащило не по снегу, а по усыпанному галькой пляжу.
Ночью, когда мы возвратились, мама заставила меня подвергнуться осмотру, и Надя, отыскав на моём организме дюжину кровоподтеков и ссадин, намазала их какой-то дрянью.
– Анна Федоровна на работе, овощной сок на столе, размазня в духовке, Надя ушла к Мурату, поскольку ты ей надоел, – трещит Гвоздь. – Ночью вовсю мело, «Бектау» отрезана, на почту очередь, как на канатку, в «Актау» туристы озверели и лают из окон.
Мне смешно, вспоминаю одну байку Олега. Матросы играли в шахматы, проигравший обязан был высунуться в иллюминатор и двадцать раз пролаять: не как-нибудь протявкать, а именно пролаять, с рычанием и воем. Когда пришла очередь Олега, он с ужасом увидел, что на него, перегнувшись через фальшборт, по-отечески ласково смотрит командир корабля. Олег мужественно долаял до конца и двадцать суток сидел без берега.
Я снимаю с клетки покрывало и выпускаю Жулика на свободу. Для начала он осыпает меня бранью, потом кусает за палец и восторженно орёт: «Нельзя кусаться! Нельзя, тебе говор-рят!» Этому фокусу я обучал его целую осень.
– Жулье, скажи ему про носки, – злодействует Гвоздь, – а то он опять забудет сменить.
– Заткнись, небр-ритая хар-ря! – каркает Жулик. – Ведьма, хвост вырву! Максим, тебе пор-ра жениться!
Видя, что я одеваюсь, Жулик торопится выболтать весь свой репертуар, знает, что скоро останется один. Летом ему веселее, окно открыто и можно побеседовать с мальчишками, пополнить к новому учебному году их словарный запас (директор школы не раз грозился привлечь Жулика к суду). Я подсыпаю в кормушку овса и проса, доливаю в плошку воды, подсовываю любимое Жуликом лакомство – салатный лист и выхожу на связь с Левой. Олег меня опередил, все наши новости Леве известны. Он успел прокатиться по гребню до десятой, изучил в бинокль склоны и крайне удивлён тем, что четыре крайние лавины сошли
