Видя, что общественное мнение явно не на их стороне, приятели Дорошенко сочли за благо не вмешиваться. Только Хан, свесившись с нар, проговорил с ленивой усмешкой:
— Дураков всегда бьют.
— Выйдем, потолкуем! — задыхаясь от злобы, предлагал Дорошенко Железнову.
— А зачем мне с тобой выходить? — весело возражал Железнов. — Может, ты меня хочешь ножом пырнуть?
— Я с тобой ещё поквитаюсь, — мрачно пообещал Дорошенко. — Попомни, с тебя причитается.
— Очень мне удивительно, — Железнов пожал плечами. — Долг-то за тобой, а не за мной. Это ведь ты вытащил из бачка со щами кусок мяса, когда с кухни нёс. Животом не маешься?
— А ты видел, как я мясо жрал? — вызывающе крикнул Дорошенко.
— Не я, так другие видели.
— Я видел, — неожиданно вступил в разговор Сергей Тимофеевич. — И должен признаться, это было отвратительное зрелище.
Все притихли. Хан два раза щёлкнул пальцами, и Дорошенко, махнув рукой, торопливо полез на нары. Скверный он был человек, циничный и грязный, много крови нам перепортил. И погиб он так же мерзко, как и жил, месяца два спустя.
Я даже не мог проводить Сашку — мы отправлялись на стрельбище. Он больше не плакал — выплеснул всю горечь в драке с Дорошенко, но уходил на станцию в совершенно угнетённом состоянии.
— Не смотри так, будто виноват, ты-то здесь ни при чем, — только и сказал он на прощанье.
— Сашка, — попросил я, — наши мамы не должны увидеться. И к моей не ходи — прячься от неё, ладно?
Сашка кивнул, и мы крепко обнялись.
Так я остался без друга. И с этой минуты до самой посадки в эшелон я сто раз на день вздрагивал при мысли о том, что в любой момент меня могут ознакомить с коротенькой бумагой и вышвырнуть из полка за ненадобностью. Я ещё не знал, что буквально за несколько часов до отъезда на фронт я окажусь в Сашкиной шкуре — да что я говорю, куда в более худшем положении! — и попаду в маршевую роту лишь благодаря самой позорной сделке, какую когда-либо заключал.
ПОДРУЖИЛИСЬ КОТ С МЫШКОЙ…
После отъезда Сашки мне было очень одиноко. Впервые я по-настоящему понял, что такое друг, которому можно поверить все и быть понятым, потому что мозги его настроены на ту же радиоволну. Три года мы почти не расставались; мы часто спорили и даже ругались, но ненадолго, потому что были друг другу необходимы. А в запасном полку — и говорить нечего. Начальство привыкло к тому, что мы всегда вместе, и старалось нас не разлучать. Все у нас было общим — темы для разговора, интересы и кошельки; по вечерам мы читали вслух, опуская отдельные подробности, письма от Таи и Милы и засыпали, прижавшись, под двумя одеялами и двумя шинелями. И теперь мне не хватало Сашки на каждом шагу: все солдаты уже успели притереться друг к другу, и не к кому было приткнуться.
И тут на Сашкино место перебрался Хан.
Когда я вспоминаю Хана, перед глазами встаёт такая сцена.
Мы ввалились в землянку полуживые от холода и усталости. Весь день мы ползали по снегу, ходили в атаку на проволочные заграждения, преодолевали полосу препятствий, стреляли, бросали гранаты — и все пять раз повторяли, потому что командир полка был нами недоволен. Отсутствовал, по его мнению, в наших действиях фронтовой огонёк: и «ура!» мы кричали без подлинного энтузиазма, и ползали, словно ревматические черепахи, и гранаты бросали так, что они должны были неминуемо разорвать нас в клочья. Скорее всего командир полка был прав, но люди, дошедшие до крайней степени усталости, меньше всего на свете бывают озабочены оправданием действий начальства.
Как следует очиститься от примёрзшего к одежде и ботинкам снега не хватило сил, и мы ввалились в землянку в таком неуставном виде, что старшина пришёл в ярость. Он тоже был по-своему прав, этот старшина, с него тоже требовали, но он совершил одну ошибку: вместо того чтобы сделать козлом отпущения меня, или Митрофанова, или другого, столь же безобидного солдата, старшина схватил за грудки первого попавшегося на глаза. Им оказался Хан.
— Кру-гом! — заорал старшина. — Я тебе покажу, как свинарник устраивать! Взять лопату и очистить дорогу до кухни! И чтобы не сачковать — лично проверю!
Хан не сдвинулся с места и улыбнулся. Ого, какая это была улыбка!
— Но-но, — отступая на шаг, пробормотал старшина. Хан молча смотрел на него и улыбался.
— Но-но, — уже совсем тихо повторил старшина и, сделав вид, что о чём-то вспомнил, быстрым шагом ушёл в каптёрку.
Я был свидетелем этой сцены и клянусь, что старшина до смерти испугался. А ведь Хан только улыбался, он не сказал ни слова!
Тёмный это был человек. От службы он не отлынивал, не лез к начальству, говорил ровным и тихим голосом, но было в его щёлочках-глазах что-то такое, что порождало смутные предчувствия большой опасности. Как выразился Сергей Тимофеевич: «Вроде приручённого тигра — не дай бог услышит запах крови». Над Дорошенко и компанией Хан имел какую-то непонятную нам власть — видимо, это шло с той поры, когда они вместе сидели. Когда во время зарядки я, размахивая руками, случайно задел по носу рябого Петьку Бердяева и мы сцепились, как одичавшие коты, Хан наступил каблуком на Петькину руку и так посмотрел ему в глаза, что Петька передо мной чуть ли не извинялся и даже угодливо стряхивал с меня снег. «Ханов дружок», — однажды услышал я за своей спиной и очень этим гордился.
Отношение к нему у меня было сложное. Я не мог забыть, как десять дней назад он вступился за нас на пересыльном пункте, и был благодарен ему за это. С другой стороны, я видел, что Хана никто не любил и все боялись, и не знал, как объяснить его внезапно возникшую ко мне привязанность. Мысль о том, что Хана соблазнили остатки домашних продуктов и не очень большие деньги, на которые у приходивших к ограде колхозниц можно было купить лепёшки с маслом, я сразу отбросил — не такой человек Хан, чтобы польститься на крохи. Я принял бы другую версию — шахматы, к которым Хан относился с уважением, хотя, по его словам, играл плохо. «На курорте партнёров не было», — пояснил он. Когда мы с Сашкой играли, Хан сидел рядом и внимательно смотрел, иногда он просил восстановить позицию и растолковать ему, почему был сделан именно этот ход, а не другой, спорил и самокритично признавал свою ошибку. Пока в полку был Сашка, Хан ни разу не навязывал себя в качестве партнёра — говорил, что это нам будет неинтересно. Но и впоследствии мы играли в шахматы очень редко: Хан был слишком самолюбив, чтобы проигрывать, он буквально желтел лицом и потом долго не разговаривал.
Иногда мы беседовали о жизни. О себе Хан не рассказывал, на вопросы отмалчивался; о его прошлом ходили тёмные слухи, но прямо спросить его об этом я не решался. Своих убеждений он не высказывал, но и моих не оспаривал. Хан любил, когда я рассказывал ему о книгах; приключенческую литературу он не воспринимал — «враньё и дешёвка», со скукой внимал поэзии, зато много расспрашивал о бальзаковских персонажах, из которых, к моему искреннему удивлению, ему больше всего понравился не Феррагус и не Вотрен, а герой «Обедни безбожника», простой водонос, который пожертвовал собой, чтобы безвестный студент стал врачом. В ту ночь Сергей Тимофеевич и я чистили на кухне картошку. Я поведал
