А за окном разбушевалась метель. Где-то в глубине комнат часы пробили половину третьего, их мелодичный звон прозвучал успокаивающе и одобрительно.
Наступило блаженное послеобеденное молчание, прерываемое шумом кофейника и попыхиванием трубки Тентена.
Андре Ведрин отяжелел от сытного обеда и, совершенно забыв об опасностях военного времени, благодушно подумал, что сейчас было бы в самый раз вздремнуть. Но Тентен вывел его из дремоты.
— Ну, так как, — спросил он, гася трубку, — вы все вытащили у этих проституток из “Папируса”?
— Тентен! — укоризненно произнесла Маринетта. — Не будь грубияном.
Это был один из многочисленных эпизодов многолетней домашней войны, которую вела неутомимая Маринетта, все еще не потерявшая надежды приучить мужа выражаться языком, избавленным от пагубного влияния фольклора. Однако Тентен невозмутимо шел избранной дорогой:
— Они же, эти скупердяи, от злости накладут в штаны, когда увидят, как там похозяйничали.
Маринетта только вздохнула. Андре Ведрин согласился с Тептеном
— Еще бы! Мы конфисковали у них три охотничьих ружья и множество патронов к ним.
— Да ну? Вот это молодцы! Представляю себе их рожи.
Тентен развеселился. Он хлопал себя по бедрам, словно сам принимал участие в операции, и энергично жестикулировал.
Кухня наполнилась приятным ароматом кофе. Каждый положил себе сахар, и разговор продолжался.
— Кто-кто, а эти блюдолизы наверняка и не подозревали, что у них кое-что конфискуют.
— Это будет для них уроком.
— Еще бы! У палки-то два конца.
Маринетта не любила вмешиваться в их дела. Хотя она и понимала, что бороться надо и даже необходимо, но некоторые действия Сопротивления она порицала. Они ранили ее религиоз ную душу и противоречили ее моральным принципам. Безграничная доброта у нее часто переходила в христианское всепрощение.
Тентен и Андре Ведрин никогда и ни в чем не таились от нее, зная, что она умеет молчать.
“У этого святого создания, — любил повторять Тентен, — душа мученицы. Она скорее даст разрубить себя на кусочки, чем выдаст, но еще и палача своего простит. Если бы все святые были хоть немного похожи на нее, я первый бы двинулся в крестовый поход верхом на муле. Слово чести!”
Андре допил кофе, полакомился остатками сахара на дне чашки и закурил сигарету, думая о том, что настали трудные времена даже с табаком, а этого еще никогда не было. Он глубоко затянулся, чтобы подольше задержать в легких дым. Теперь и дым слишком дорого стоит.
— Думаешь, они пойдут жаловаться в полицию? — неожиданно спросил Тентен.
— Кто? — не понял Андре.
— Владельцы “Папируса”, кто же еще!
— А! Не знаю. Признаться, меня это мало волнует.
— Да неужели?
Тентен сощурил глаза и хитро улыбнулся. Если не замечать его бычьей шеи и мускулистого тела, могло показаться, что это сидит какой-то смешливый мальчик, который собирается выкинуть веселую штучку.
Андре внимательно посмотрел на него. “Что еще придумал этот чертов шутник?”
Наконец Тентен решился:
— А скажи-ка мне. Деде, был ли согласен Мато, чтобы в операции “Папирус”…
Андре понял, куда клонит старик, и почти грубо перебил его:
— Тоже сказал! Ты, по-моему, не хуже меня знаешь, что я имел право принимать в ней участие.
Тентен сам был не рад, что затронул этот больной вопрос и позволил себе шутить по этому поводу. Он попытался перевести разговор на другое:
— А ты сказал им, чтобы сразу же после операции они покрасили машину?
Андре выжидал: помочь ли Тентену выпутаться из неловкого положения, в которое он сам себя поставил? Или продолжать разыгрывать обиженного?
Тентен смотрел на него, не сводя глаз: так старый, опытный медведь смотрит на своего непослушного детеныша. Растроганный Андре молча стиснул широкую лапищу своего друга. Чтобы успокоить Маринетту, которая присутствовала при этой сцене, ответил, скрывая волнение:
— Машину? Она уже принадлежит наверняка новому хозяину — винодельцу или бакалейщику. На Макса вполне можно положиться. Он парень не промах.
Тентен согласился.
— А куда ты думаешь спрятать Кола?
— В Сен-Жаке, в развалюхе тетушки Пншено. Там у нее овцы. Через неделю или две переправим к маки.
— Ты уверен в нем?
— Да, но кое-что предпринял. Завтра утром, когда мы будем забирать его с собой, парни тайком будут наблюдать и в случае чего немедленно вмешаются. Я все предусмотрел, даже машина есть. А домик, где они будут жить, мы несколько дней не будем выпускать из виду. Обо всем я позабочусь сегодня же…
Наступило молчание. Маринетта принялась убирать посуду. Андре закурил сигарету и задумчиво проговорил:
— Кола рассказал мне об одном парне по фамилии Бурдийа. Он умер под пытками гестаповцев. Они обвиняли его в убийстве офицера, того, возле комендатуры… Кола уверял меня, что он не был к этому причастен. Я тоже так думаю.
Андре вдруг вскипел:
— Боже мой! Хотел бы я знать, кто это так развлекается, уничтожая одного за другим офицеров немецкого гарнизона!
— Во всяком случае. Кола к этому отношения не имеет, — сказал Тентен. — Оставь это, не забивай себе голову глупостями. Подумаешь, тремя негодяями стало меньше…
— И на пятнадцать заложников больше.
— Ничего не попишешь. Не разбив яиц, не приготовишь яичницу. Удивительно, почему они не устроили облаву на бульваре Шарко, как после покушения перед комендатурой?
— Ничего удивительного. Того боша, говорят, укокошили накануне. У них не было ни одного шанса найти виновного, вот и довольствовались пятнадцатью заложниками.
Телефонный звонок прервал их разговор.
XXI
Немцы прекратили обыск. Человек десять из полевой жандармерии, взвод солдат вермахта и несколько агентов гестапо остались в магазине и на улице перед выходами. На
