Ему кажется, что порой он становится совсем другим человеком. Вроде действует сознательно, но, когда возвращается в нормальное состояние, ничего о своих действиях не помнит. Как будто какая-то его часть в этот момент отсутствовала.
Он встряхивает головой, двигает руками, ногами, желая полностью пробудиться. Нужно работать, и тогда все пройдет. Итак, игра. Новые правила. Он надеется, что она сможет их понять.
— Заткнись!
Этот чертов голос прорывается даже сквозь громкую музыку в наушниках.
Ничего себе любовь! Отец настоял на том, что сына нужно воспитывать с пеленок. Ни в коем случае не баловать, не ласкать. Пусть орет сколько влезет. Надоест, и перестанет. Мать потом рассказывала, как лежала ночью, слышала его плач и плакала вместе с ним. Однажды отец пришел домой раньше обычного и увидел, как мать держала его на руках и тихо напевала. Он пришел в ярость, избил ее. Досталось и ему. А в наказание запер мать на три дня в спальне. Младенец же, ему было только несколько месяцев, лежал один в кроватке и плакал.
Этот запах он помнил и по сей день. Слишком рано ему дали почувствовать, что такое одиночество и унижение. Потом, годы спустя, оказалось, что боль, которую он постоянно носит в себе, можно ослабить. Для этого нужно просто передать ее кому-то другому. Приятным сюрпризом для него оказалось удовольствие, которое сопровождало эту передачу.
Конверт лежал там, где он положил, с локоном внутри.
Он действует очень аккуратно. Обклеивает тонкой пленкой край локона с одной стороны, потом с другой, создавая как бы бутерброд. Затем нужно из пленки сделать что-то вроде ручки.
Очередной сюжет он уже выбрал, поэтому локон пойдет вместе с репродукцией, символизирующей эволюцию от предыдущей работы к следующей. Он кладет локон на репродукцию, смотрит и так и эдак, после чего решает приклеить его прямо к голове женщины.
Для Кейт данный опус станет настоящей головоломкой. Ей придется много потрудиться, чтобы разобраться в этом.
Он вспушает волосы, приклеенные к картинке, быстро проводит ими по щеке, векам, под носом, вдыхает слабый аромат духов девушки, который каким-то чудом еще сохранился, затем с большой нежностью подносит к губам, берет в рот и сосет. Он моментально возбуждается. Если бы только эта глупая девчонка могла его сейчас видеть! Впрочем, он слишком много с ней носился. Вряд ли она заслуживала такого внимания. Пожалуй, на прощание не мешает еще немного развлечься.
Он расстегивает на брюках молнию, гладит локоном мошонку, затем поднимает выше и проводит по члену. Туда-сюда, туда-сюда. Не рукой, а только волосами. И, не прижимая, а лишь чуть-чуть касаясь. Очень нежно. Мягко. Медленно. Вверх и вниз. Теперь быстрее.
Он представляет девушку, как она танцует голая, ласкает себя, и… испытывает оргазм.
Проходит несколько секунд, и он выпрямляется. Достаточно. Пора заканчивать. Он протирает локон спиртом. Все должно быть абсолютно чистым.
* * *
Дом номер двести шестьдесят семь по Вашингтонстрит оказался старым кирпичным строением. Наверное, прежде там была типография или небольшая фабрика, но теперь его реставрировали, подновили и превратили в приличный кооператив. Улица была широкая, тихая. С реки Гудзон дул прохладный ветерок. «Вашингтон с Вашингтон-стрит. Неплохо звучит, а?» — сказал Дартон, диктуя Кейт адрес.
В вестибюле все блестело хромированными деталями, кабина лифта из полированной стали была похожа на гигантскую клетку. Кейт бросила взгляд на свое отражение в блестящей металлической стенке и поправила волосы. Она еще не решила, как вести себя с ним. Неделю назад было ясно — люди достойны доверия. Такое отношение у Кейт выработалось за последние десять лет. Но теперь все постепенно возвращалось к временам Астории, когда подозревать в каком-то противозаконном деянии следовало каждого.
Одна стена лофта Дартона Вашингтона представляла собой сплошное окно, от пола до потолка. Лучи бледного желтоватого, похожего на неаполитанское, закатного солнца испещряли пятнами крупногабаритные кожаные диваны, два громадных деревянных стола, напоминающих дорожки кегельбана, окруженных дюжиной похожих на троны кресел, которые были бы вполне уместны в замке газетного магната Херста. Но самым поразительным в этом лофте был ярко-красный пол, отполированный настолько, что повсюду на стенах и потолке возникали отблески алых теней. Улыбающийся, красивый Дартон Вашингтон сел, откинувшись на спинку кресла.
— Вам понравился пол? Я видел такие в африканских церемониальных комнатах.
— Изумительно, — проговорила Кейт, направляясь к висящим на противоположной стене ассамбляжам Уилли. — Работы Уилли выглядят здесь замечательно.
— Он гений! — воскликнул Вашингтон, покручивая ус толщиной с карандаш над чувственной верхней губой.
Смежная стена была вся заполнена гравюрами Джейкоба Лоренса, на которых изображались сцены из жизни африканских рабов на американском Юге.
— Чудесно.
— Я с вами согласен, — произнес Вашингтон. — Просто и одновременно высочайший уровень.
Удивительно, но слова он не растягивал. Его выговор был четким, почти британским.
— Откуда вы родом, если не секрет?
— Из Гарлема. Но произношение у меня хорошее, верно? — Вашингтон опять улыбнулся. — А вы?
— Из Астории… но, надеюсь, у меня тоже неплохой выговор.
Дартон засмеялся.
— А это чьи работы? — Кейт показала на четыре выполненные маслом картины с изображением чернокожих мужчин.
— Хораса Пиппина.
— О да, конечно.
Она двинулась к серии элегантных минималистских фотографий с сопровождающим текстом. Двое чернокожих, мужчина и женщина, в дверном проеме, они же за столом, в постели.
— Кэрри Мэй Уимс? — спросила Кейт.
— Угадали, — сказал Вашингтон. — Из всех фотографов-концептуалистов она мне нравится больше всего.
— Довольно мило. И трогательно.
Вкус Вашингтона произвел на Кейт впечатление. Неожиданно ее внимание привлекла картина (там было изображено что-то белое), висящая в самом углу, рядом с огромным обеденным столом.
— Итан Стайн?
— Я удивлен, что вы его узнали. Мало кто знаком с его работами. Он один из немногих белых художников, которых я коллекционирую. Мне нравится чистота и насыщенность
