Хочу тебя. Хочу сидеть над тобой, распластавшейся ниц в полудрёме. Гладить кончиками пальцев твою спину, запоминая твои родинки наощупь.
Как жемчужные чётки, перебирать позвонки, приближаясь к тому месту, где (в сторону пряди волос, руки прочь: пальцы слишком грубы) можно будет кончиком языка щекотать беззащитную ложбинку на твоём затылке. И за ушком, покусывая легонько мочку, как слегка покалывает студёная вода лесного родника.
Нимфа моя. У каждого ручья, у каждой рощи есть своё божество, наяда или дриада. Просто люди успели утратить древнюю мудрость, и больше не видят их.
Хочу предательски опрокинуть тебя навзничь, и не обращая внимания на возгласы и шлепки зазевавшейся нимфы, припасть к твоему источнику, упрятанному в мыске травы- муравы, достигнуть своего внезапностью, напором и упорством, достойным козлоного Пана, любимого божка сельских греков, пребывающего в непрестанной охоте на дриад и наяд.
Хочу ласкать тебя, мой Родничок, пока ты не смиришься с тем, что попалась в силки коварного охотника, не раскроешься навстречу бесстыжему Пану, наливаясь соками матери- Геи, распускаясь, как бутон цветка.
Ты с кислинкой на вкус, моя нимфа.
И руки твои уже ищут в траве мой стебелёк, ощупывают его от корешков до шляпки, и стебель растёт и твердеет под твоими прохладными пальцами, как гриб под струями дождя.
Хочу ощутить, как влажнеет стебель под лёгкими прикосновениями твоих губ, языка, от которых по телу, как от брошенного камушка, кругами расходятся дрожь и слабость. Руки разжимаются сами собой, когда гриб упирается шляпкой во влажный и горячий полог твоего нёба. Пан попался в свой же силок. Рывок, и ты уже сверху.
Хочу ощущать тебя всю до конца, одетую на мой бронзовеющий гриб мягким твоим лукошком.
Хочу возлежать, как лентяй из Сибара, наблюдая как ты трудишься надо мной, упираясь руками в волосатую грудь, как воительница-амазонка цепляется в гриву коня. Ты злишься на моё отлынивание, погоняешь меня недовольными шлепками по крупу.
В шенкеля, лежебока!
Великие боги! Сколько теряют жеребцы оттого, что во время скачек вынуждены смотреть не в ту сторону!
Гораздо приятней быть кентавром. Я могу, потянувшись руками, наполнить свои ладони грудями своей всадницы с заострившимися, как рога скифского лука, розовыми сосками, могу дотянуться до талии и придерживать её над выступающими, как ручки краснофигурной амфоры, косточками таза. Могу даже… о эти половинки кокоса!
Двойные кокосы, в точности воспроизводящие формы женского таза, растут только на одном из Сейшельских островов. В Индийском океане.
В океан этот греческие моряки впервые попали, находясь на службе у царя персов Дария: описывали для него пределы завоёванной Киром империи. Океан они назвали Красным морем, ибо двигались к Инду вдоль берегов и не ведали безграничия этого 'моря'. Так что вряд ли добирались они до Сейшел, и моё сравнение твоей попки с двойным кокосом — анахронично.
В шенкеля, лежебока!
Не знаю, прядут ли кентавры ушами. Знаю, что они впадают в неистовство от одного запаха вина. Как пахнет тобой, царица! Как бесстыдно хлюпает и проливается густое вино из узкого опрокинутого горлышка твоей амфоры. Моя нижняя, конская, половина сходит с ума, переходит с лёгкой трусцы на рысь…
Ещё!
Срывается на галоп, вынуждая тебя ещё сильнее стиснуть коленями мои бока и вжаться грудью в холку, придерживаясь за мои плечи…
Ещё!
Я уже на дыбах, ты ложишься на меня всем телом, хватаясь руками за круп, чтобы не упасть, кусаешь за шею, уже не женщина — дикая кобылица, до боли вжимается во взмыленное тело твердым лобком…
Ещё!
Ещё глубже, до самого дна нанизываешься своей амфорой на мой готовый разорваться от распирающих стрел колчан.
Глуп же был мой папаша-Посейдон, от привычки которого сходиться со смертными женщинами в образе белогривого жеребца и пошли все кентавры. Как много теряют все жеребцы оттого что даже после такой дикой скачки не могут руками придержать распластавшуюся в изнеможении на их спине нагую наездницу за упругие нежные ягодицы.
И зачем мне нужно опять покидать тебя? То-ли плыть разведывать для царя персов, чем же он владеет по милости предтечи завоевателя, то-ли уже подвозить провизию устремившемуся к Инду войску царя Александра.
Персы — на своём месте.
Залив назван их именем.
Но что забыли в этом огромном безветренном болоте мы?
Стоят в Ормузском проливе на якорях корабли.
Всё как в базе флота: побудка, на флаг и гюйс — смирно, проворачивание механизмов и судовые работы. Только вот отобранная годком тропическая пилотка может стоить бритому наголо салаге жизни. Солнечный удар.
Восьмой год идёт тягучая, как крик муллы с минарета, с перекурами на время молитвы, война.
Война городов, с объявлением следующей жертвы ракетного удара через газеты.
Нефтяная война. Горят по ночам, подсвечивают нам горизонт, буровые платформы в заливе.
Танкерная война, где каждая из сторон норовит топить танкера, независимо от их флага. Важно лишь, чью нефть он везёт в своих танках. Танкера горят интенсивно. В самую варфоломеевскую ночь я принял за вахту девятнадцать сигналов 808.
Днём — спокойствие. Кишмя рыбачков на рыбных банках. Только нет уверенности в том, что один из них не достанет из-под пайол ракету стингер, чтобы влепить в твой борт. Хотя, нам-то чего переживать? Мы — не танкер, чтоб на нас стингер тратить.
В пробоину, образовавшуюся после подрыва танкера 'Маршал Будённый' на мине советского производства, мы могли бы въехать на полном ходу, как в ворота рая. Только мачты б погнули. Хороши наши мины.
Эскадра вынуждена проводить конвои в Кувейт совместно с америкосами. Втайне потешаюсь над надутостью наших чёрных полковников. Взаимодействие с вероятным противником! Это всё равно как грека было заставить грести вместе с извечным врагом- финикийцем — неподсилу и Александру.
Америкосы — попроще. Не кодируют даже картинку с 'аваксов', чтобы наши её принимали. С самолёта — весь залив на ладони.
— В Ормузском проливе вызывает фрегат. Мы идём без конвоя… — решил посмешить нас коллега с 'Олекмы' танкер — под 'джинсовым' флагом, то-бишь — ВМФ, вспомогательный флот).
— На Дубай? Патрулирую в этом районе. Становитесь в кильватер.
