тщательно уложенные букли. И вот одна из фур была перевёрнута, потянула за собой другую, третья устояла, но припала за два колеса. Нам бы сейчас отъехать на десяток саженей, да ворваться в вагенбург, тогда бы врагу и конец. Но сил на это у нас не было. И мы продолжали топтаться на месте, обмениваясь ударами с врагом, да топтать копытами коней перевёрнутые фуры. Однако те были так велики, что и перевёрнутыми представляли собой отличную баррикаду.
Только тут трубы заиграли ретираду, и полк устремился прочь от распотрошённого, но так и не взятого вагенбурга. Стрелять нам в спину не стали. Лишь когда мы добрались до опушки леса снова «заговорили» длинные трубы. Однако никакого эффекта они не дали — пули просвистели над головами. Однако, как бы быстро мы не скакали, никто не отказал в помощи оставшемуся без лошади товарищу. Я лично подхватил какого-то поручика, кажется, из эскадрона Коренина, усадив его за спиной, и мы, пригибая головы, поскакали прочь от вагенбурга.
Настроение по прибытии в лагерь полка было подавленным. И это ещё мягко сказано. Поручик Ваньшин даже высказался в том роде, что надо было оставить письменные приказы, чтобы предъявить их на трибунале над Михельсоном. За это тут же едва не получил по морде от меня. Я даже сам не заметил, как кинулся на него, очнулся только когда вахмистр Обейко с поручиком Мишиным, командиром второго взвода в моём эскадроне, повалили меня на землю. Как только я бросился на Ваньшина, они тут же повисли на мне, однако вырывался я так сильно, что им пришлось повалить меня лицом в грязь.
— Всё-всё-всё! — прохрипел я, только что пузыри в грязи не пуская. — Успокоился я. Отпустите.
Я поднялся и принялся чистить мундир, безумно жалея только об одном, что теперь не могу кинуть Ваньшину перчатку. Слишком уж глупо буду выглядеть после первой эскапады. Но и оставлять этого наглеца без ответа нельзя — нашёлся тоже, драгун паршивый, Михельсона, нашего командира, поганить словесно. Пусть и заносит премьер-майора после предательства Самохина, однако мы воюем с ним плечом к плечу с самой Польши, и никто не смеет, никто…
Гневные мысли прервал ротмистр Коренин. Пока я чистил мундир поданной одним из денщиков щёткой и мысленно честил Ваньшина на все корки, он подошёл к поручику и швырнул ему в лицо перчатку. Он явно взял её у кого-то, потому что перчатка была белоснежной, или может он с собой всегда запасные носит, ходили вроде про моего бывшего командира такие слухи. Вроде, в молодости — не так и давно, на самом деле — слыл тогда ещё поручик Коренин изрядным бретёром и дуэлянтом, но так как человек он по природе своей предусмотрительный и основательный, то всегда носил с собой в кармане мундира пару идеально чистых перчаток. Специально для того, чтобы швырять их в лицо противнику. Я лично в это не верил, однако, увидев сейчас, сразу после боя, в руке ротмистра именно белоснежную перчатку, начал сомневаться.
Все проводили её взглядом, пока она, словно поседевший осенний лист, падала в грязь, а потом поглядели на двух командиров эскадронов, готовых тут же, после такого страшного и кровопролитного сражения, схватиться за шпаги — не на палашах же рубиться, век не тот — и пустить друг другу кровь. Как оказалось, видел это и Михельсон.
— Что это значит, господа офицеры? — спросил он. — Если кто хочет умереть, может отправляться обратно. Пугачёвцы вас с удовольствием прикончат. — Он поглядел на нас и продолжил: — Командиры эскадронов, жду вас через четверть часа у себя в палатке.
Этот приказ означал, что мы должны были привести себя в порядок для визита к командиру полка. И мне сделать это было куда сложнее, чем остальным. Оба моих мундира пришли в ходе этого рейда в полную негодность. Один был изорван до непотребного вида, а второй я только что основательно вывалял в грязи и за четверть часа его в порядок не привести. В общем, пришлось просить мундир у Пашки Озоровского, не будь мы с ним старинными друзьями, я бы себе ничего такого позволить не мог. Впрочем, как и жить в одной палатке с командиром взвода в другом эскадроне и пользоваться услугами одного денщика. Благо, фигурой мы друг на друга походим, а то, как сидит мундир, никто внимания особого не обратит, не на параде, в конце-то концов.
Так оно и вышло. Никто на меня и взгляда лишнего не бросил. Все собрались над складным столом с картами, над которыми склонился Михельсон.
— Господа офицеры, — обратился он к нам, — я не привык просить прощения. Ни у кого, никогда. Особенно у своих офицеров. Это неправильно. Donnerwetter, das ist ja unerhЖrt! Но, тем не менее, я вынужден просить прощения у вас, моих офицеров. И прошу. Donnerwetter! — Он перевёл дух после столь племенной тирады и продолжил. — Я необдуманно швырнул вас на вагенбург, зная, что он будет хорошо укреплён, я знал это, хотя сам уверял себя в обратном. Я почти погубил полк. И виной тому моя ненависть к нашему врагу, я позволил ему лишить меня разума, и это обошлось полку слишком дорого. К тому этот teuflisch случай с трубачами. В общем, гордыня моя принесла беду всему полку. Я готов понести заслуженное наказание, но прошу не доводить дело до трибунала. Я приму вызов любого офицера полка и, bei meiner Ehre, этой дуэли я не переживу.
Он поглядел на нас, смотрел долго, но никто даже к перчатке не потянулся.
— Ну, что же, в таком случае, продолжим. Последнее, этот диалог должен остаться между нами, за стенки этой палатки он выйти не должен. Все это, думаю, и без моих напоминаний понимают. Ещё одно. — Премьер-майор явно не хотел возвращаться к этой теме, но честь не позволяла ему тут же «позабыть» о том, что вспомнил. — Я ещё раз прошу прощения у вас, командиров эскадронов, за письменные приказы. Это вопиющий случай, и он никогда не повториться. — Он снова перевёл дух, эти слова дались гордому премьер-майору очень дорого. — Теперь можно вернуться к нашим делам. Каковы потери в эскадронах?
Каждый из нас доложил, и вышло, что полк лишился почти половины состава, а кроме кого ещё и около десяти командиров взводов. Замену им, по понятным причинам, нашли быстро, однако, всё равно, потери удручали. И это притом, что результата эта наша атака не дала почти никакого.
— Значит, выход у нас один, господа офицеры, — подвёл итог Михельсон. — Идём к Переславлю, там встречаемся с войсками, которые должен привести Облучков, либо ждём его три дня и отступаем к Великому Новгороду.
Добавить к сказанному было уже нечего, а потому, Михельсон сразу распустил нас. Утром же скорым маршем выступил к Переславлю-Залесскому.
Древний город, вотчина великого Александра Невского, победителя на Чудском озере, переживал нынче не лучшие времена. Пять раз за эту войну переходил он из рук в руки. Всё дело в его расположении. Переславль был отличным плацдармом для атаки на Москву. Это понимали обе стороны, а потому дрались за него отчаянно. Сначала его заняли, естественно, пугачёвцы, однако он оказался слишком далеко от Москвы, что его можно было контролировать, и гарнизон оттуда выбили спустя считанные недели после Арзамасской баталии. Когда же в Москву прибыло подкрепление с Урала, из Переславля выбили уже наш гарнизон, укомплектованный, надо сказать, из боевых полков. Узнав об этом, командующий армией, генерал-аншеф Орлов-Чесменский, приказал немедленно занять город. И в этом был поддержан, как старшим братом, так и реальным, как поговаривали, командующим генерал- поручиком Суворовым. Что и было сделано, не без помощи недавно сформированных полков Добровольческой армии, нашего, к слову, среди них не было, не набралось ещё достаточного количества офицеров на ещё один полноценный драгунский полк. Зато кирасиры Лычкова покрыли себя славой — кровавой. Они атаковали фланг пугачёвцев, пройдя через предместья, и на большом пустыре вырезали несколько сотен врагов, обратив в бегство почти половину дивизии бунтовщиков, стоявшей в городе.
