панике вскакивали на ноги, с истошным криком метались по палате и, потеряв представление о том, где выход, натыкались на слепцов, а те думали, что на них нападают, и в результате началось то, что смело можно было бы назвать столпотворением. Жена доктора тихо стояла в глубине, выжидая, когда можно будет улучить минуту и выскользнуть из палаты. Одной рукой она обхватила и крепко прижимала к себе слепую, в другой держала выставленные вперед ножницы, готовясь свалить одним ударом первого, кто приблизится. Пока что свободное пространство вокруг кровати главаря благоприятствовало ей, но она знала, что это ненадолго. Кто-то из женщин прорвался наконец к дверям, кто-то отбивался от слепцов, а кто-то даже уже стиснул горло своего насильника, явно намереваясь увеличить счет потерь. Счетовод, взяв команду на себя, крикнул своим: Тихо, замри, сейчас разберемся, и, желая, вероятно, придать убедительности своим словам, выстрелил в воздух. Эффект, однако, оказался обратным ожидаемому. Слепцы не знали, что пистолет обрел нового хозяина, а они, следовательно, нового вожака, а потому перестали драться с женщинами, прекратили попытки сломить их сопротивление, причем один из них – навсегда, потому что, судя по всему, его все-таки задушили. В этот миг жена доктора решила, что время пришло. И ринулась вперед, рассыпая удары направо и налево. Теперь уже слепцы, давя друг друга, вопя дурными голосами, кинулись врассыпную, спотыкались, падали сами и сбивали с ног ближнего, и имеющий глаза увидел бы, что первая свалка по сравнению с этой была попросту невинной детской возней. Жена доктора никого больше не хотела убивать, а стремилась всего лишь выбраться отсюда, но так, чтобы не оставить позади себя ни одной женщины. Этот, вероятно, не выживет, подумала она, всадив ножницы кому-то в грудь. Грянул еще один выстрел. Пошли, пошли, кричала она, толкая перед собой всех попадавшихся ей женщин. Поднимала упавших, повторяла: Живей, живей, и как ни кричал из глубины палаты счетовод: Держи их, держи, не давай уйти, было уже поздно, все женщины успели выметнуться в коридор, понеслись по нему, полуголые, прикрываясь остатками одежды. С порога жена доктора яростно прокричала в открытую дверь палаты: Вспомните, как я сказала тогда, что не забуду его лица, а теперь отныне и впредь думайте над тем, что я и ваши лица не забуду. Заплатишь за это, крикнул в ответ счетовод, и ты, и эти суки, и ваши козлы, все заплатите, кровью все умоетесь. Ты не знаешь, кто я и откуда пришла. Ты из того крыла, из первой палаты, возразил один из тех, кто приходил за женщинами, а счетовод добавил: Голос-то не спрячешь, скажешь словечко рядом со мной, и нет тебя. Ваш главарь тоже говорил так, и где он теперь. Ты меня с ним не равняй, ни с ним, ни со всей вашей шатией, когда вы ослепли, я уже знал все на свете. О моей слепоте ты ничего не знаешь. Ты не слепая, меня не проведешь. Да будь я хоть сто раз слепая, слепей всех, кто здесь есть, я уже убила и буду еще убивать, если потребуется. Раньше с голоду сдохнешь, теперь ни крошки больше не получите, хоть на карачках приползете, хоть на тарелочке сюда принесете все свои три дырки, с которыми на свет появились. За каждый день без еды буду убивать одного из вас, пусть только за порог шагнет. Ничего у тебя не выйдет. Выйдет, и еду теперь мы будем получать, а вы жрите, что припрятали. Счетовод в бешенстве выстрелил в сторону двери. Пуля прошла над головами, никого не задев, и ударила в стену. Не поймаешь, крикнула жена доктора, и побереги-ка лучше патроны, кончатся, что будешь делать, и помни, не тебе одному охота верховодить, твои дружки тоже бы не прочь.
Твердым шагом отошла от двери, двинулась по коридору вдоль стены, но вдруг навалилась обморочная слабость, подкосились ноги, и она упала. Перед глазами повисла какая-то пелена. Неужели слепну, подумалось ей, но тут же стало понятно, что нет, еще не сейчас, это слезы туманили взгляд, слезы, хлынувшие таким ручьем, как будто копились всю жизнь. Я убила человека, тихо произнесла жена доктора, хотела убить и убила. Обернулась на дверь третьей палаты, подумав, что, если слепцы бросятся догонять, защищаться она не сможет. Но коридор был пуст. Женщины уже скрылись, слепцы, напуганные стрельбой и особенно тем, что в палате осталось несколько трупов, высунуться не решались. Мало-помалу стали возвращаться силы. Слезы всё текли, только теперь уже медленно, тихо, как бывает, когда непоправимое уже случилось. С трудом поднялась. Руки, одежда были в крови, и измученное тело вдруг уведомило, что она стала старой: Стала старой, стала убийцей, подумала жена доктора, хоть и знала, что надо будет – снова убьет. А когда будет надо, спросила она себя, медленно шагая к вестибюлю, и сама же себе ответила: Когда будет умирать то, что покуда еще живо. Покачала головой, подумала: А это что значит, слова, слова, ничего больше. Вокруг по-прежнему никого не было. Она подошла к двери, выглянула. Между прутьев решетки смутно виднелась фигура часового. Там еще есть люди, и они еще видят. Вздрогнула от шагов за спиной, подумала: Они, и стремительно обернулась, занося для удара ножницы. Но увидела мужа. Возвращавшиеся во вторую палату прокричали по дороге о том, что случилось в левом флигеле, и что какая-то женщина зарезала главаря, и поднялась стрельба, и доктор не спросил, что за женщина, потому что и так знал, это не какая-то, а его женщина, та, которая сказала косоглазому мальчику, что потом дорасскажет сказку, а сейчас-то что с нею сталось, где она, может быть, лежит мертвая. Я здесь, произнесла она, подошла к нему и припала и даже не заметила, что пачкает его кровью, а может, и заметила, но решила, что это не важно, ибо до этого дня они все делили поровну. Что там было, говорят, убили кого-то, спросил доктор. Убили, я убила. Почему. Кому-то надо было это сделать, а больше никого не нашлось. А что теперь. А теперь мы свободны, они знают, что их ждет, если вздумают еще раз попользоваться нами. Но ведь это значит, будет война. Слепые всегда на войне, всегда были и будут. И ты снова будешь убивать. Да, если придется, от этой слепоты я не вылечусь. А что с продовольствием. Теперь мы снова будем забирать его, вряд ли те осмелятся прийти сюда, по крайней мере еще несколько дней будут бояться, что с ними произойдет то же, что и с их главным, что им тоже воткнут в горло ножницы. Мы с самого начала, еще когда они предъявили первые требования, не сумели оказать им сопротивления. Нет, не сумели, мы испугались, а страх – плохой советчик, ну а теперь пойдем, надо будет на всякий случай забаррикадировать дверь, кроватями перегородим, как те делали, а если придется поспать на полу, то ничего страшного, это лучше, чем умереть с голоду.
Однако в ближайшие дни слепцы стали спрашивать себя и друг друга, а не придется ли и в самом деле готовиться к голодной смерти. Поначалу не удивлялись, что продуктов не несут, привыкли к задержкам и перебоям, так уж повелось с самого начала, бандиты из третьей были правы, говоря, что военные иногда запаздывают, хоть тотчас, извращая свою правоту, глумливо добавляли, что вот потому-то и придется урезать пайки, такая уж тягостная обязанность выпадает на долю тех, кто правит. На третьи сутки, когда в палатах не осталось в буквальном смысле ни корочки, ни крошки съестного, жена доктора и с ней еще несколько человек вышли во двор и спросили: Э-эй, что там с продуктами-то, а, нас уже два дня не кормят. Сержант, уже, разумеется, не тот и не этот, а совсем другой, из-за ограды ответил, что армия тут ни при чем, армия хлеб ни у кого не отбивает, потому что воинская честь не позволяет, а если еды нет, так это потому, что нет еды, а вы все ни с места, еще шаг, и знаете, что будет, приказ остается прежним. После полученных разъяснений слепцы вернулись в палаты и повели такие речи: Что же мы делать-то будем, если и сегодня не привезут еды. Может, завтра привезут. Или послезавтра. Или когда мы и пошевелиться не сможем. Надо выйти и потребовать. Выйти-то можно, дойти нельзя. Эх, были б мы зрячими. Были б мы зрячими, не влипли бы в это дерьмо. Может, нам потому не дают еды, что им самим не хватает. Ну да, кого же тут еще кормить, когда самому в обрез. Ну, когда у них припасы истощатся, мы уже все загнемся. Так что же делать-то. Они сидели на полу, кружком, более или менее правильным, в желтоватом свете единственной на весь вестибюль лампы, доктор и жена доктора, старик с черной повязкой, среди прочих мужчин и женщин,