лужа, руки и одежда липли к полу так, словно и шашки паркета, и каменные плиты вымазали птичьим клеем. Она приподнялась на локтях и двинулась дальше, и остальные сделали то же. Нащупали наконец распростертые тела. Оставшиеся позади продолжали шуметь как можно громче, напоминая теперь плакальщиц, доведших себя до исступления. Жена доктора и старик с черной повязкой вцепились в щиколотки одного из лежавших, доктор и вторая женщина одновременно ухватились за руку и за ногу другого, и теперь следовало поскорей вытащить их и выбраться самим с линии огня. А это не так просто, потому что надо приподняться, стать на четвереньки, ибо таков единственный способ применить к делу жалкие остатки сил. Раздался выстрел, но на этот раз пуля никого не задела, а страх, как молния, пронизавший все тело, не заставил их вскочить и убежать, а, напротив, придал малую толику недостающей энергии. Через мгновение они были уже в безопасности, у стены рядом с дверью палаты, и необыкновенно замысловатую траекторию должна была бы вычертить пуля, чтобы попасть в них, а слепой счетовод едва ли был сведущ в баллистике, хотя бы в самых ее началах. Попытались поднять тела, но ничего из этого не вышло. Оставалось только тащить волоком их и дальше, и вместе с ними по полу, словно из-под скобеля, тянулись полосы крови полузасохшей и совсем свежей, еще струившейся из ран. Кто это, спросили ожидавшие. Откуда нам знать, мы ведь не видим, отвечал старик с черной повязкой. Здесь больше нельзя оставаться, сказал кто-то, если они пойдут на вылазку, дело не ограничится двумя ранеными. Или убитыми, сказал доктор, пульс у них, по крайней мере, прощупать не могу. Потащили тела по коридору, уподобясь отступающему войску, в вестибюле остановились, и посторонний подумал бы, что решили стать там лагерем, однако на самом деле причина была иная и крылась она в том, что просто иссякли последние силы, здесь останусь, больше не могу. Сейчас, кстати, самое время отметить такое удивительное обстоятельство, что бандиты, прежде такие предприимчивые и настырные, с такой охотой и легкостью применявшие, чуть что, грубую силу, сейчас перешли в глухую и пассивную оборону, сидят, забившись в свою нору, и отстреливаются наугад, то есть не решаются схватиться с врагом в чистом поле, лицом к лицу, глаза в глаза. Обстоятельству этому, как и всему на свете, имеется свое объяснение, состоит же оно в том, что в третьей палате после гибели главаря резко упала дисциплина, к нулю свелась субординация, и сильно ошибся слепой счетовод, решив, что вместе с пистолетом у него теперь в кармане и власть, как бы не так, все получается как раз наоборот, и каждая выпущенная им пуля летит, фигурально выражаясь, в него же, ибо с каждым истраченным патроном тратится и частица этой самой власти, и мы еще увидим, что произойдет, когда боеприпасы будут израсходованы полностью. И в соответствии с тем, что не всяк монах, на ком клобук, то и не всякого, у кого скипетр, можно признать королем, и пора бы уж назубок заучить эту истину. И хоть королевский скипетр ухватил сейчас слепой счетовод, следует сказать, что королем, пусть и мертвым, и погребенным, причем плохо, неглубоко, всего на три пяди под полом своей же палаты, продолжают считать прежнего вожака, и присутствие его, хоть бы в виде смрада, по- прежнему весьма ощутимо. А между тем на небо выплыла луна. Снаружи через главный вход проникает и разливается по вестибюлю неясное поначалу, но с каждым минутой набирающее силу сияние, и лежащие на полу тела, мертвые и пока еще нет, мало-помалу обретают объем и абрис, очертания и черты, и весь ужас кошмара, тяжкого и безымянного, и тогда жена доктора осознала, что нет больше, а может, и раньше не было, ни малейшего смысла прикидываться слепой, ибо невооруженным глазом видно, что спастись никому не удастся, а слепота, помимо прочего, это еще и пребывание в мире, где исчезла надежда. Впрочем, она может сказать, кто погиб. Вот это – аптекарь, а это – тот, кто сказал, что, мол, положат нас, и оба до известной степени оказались правы, и излишне спрашивать меня, как я узнала, кто они, ибо ответ мой прост: Я вижу. Из тех, кто был там, одни это уже знали и молчали, другие с давних пор терзались сомнениями, которые теперь, стало быть, подтвердились, но совершенно неожиданным оказалось отчуждение третьих, можно себе представить, какое бы в другое время тут началось смятение, какие посыпались бы вопросы, как развязались бы языки: Почему тебе одной удалось избегнуть общей участи, что за капли закапываешь ты в глаза, дай мне адрес твоего врача, выведи меня из этого узилища, хотя, если вдуматься, и не было в этом отчуждении ничего неожиданного, потому что сейчас уже все равно, в смерти все одинаково слепы. Но и вправду нельзя было дальше оставаться в таком положении, даже защититься нечем, потому что и железяки остались у двери в третью палату, а кулаками не много навоюешь. Под водительством жены доктора убитых вынесли на крыльцо и на лунном свету, под млечной белизной небесного тела, оставили их тела, белые снаружи, черные наконец-то внутри. Разойдемся все по своим палатам, сказал старик с черной повязкой, потом посмотрим, что тут можно будет предпринять. И никто не обратил внимание на то, сколь безумны эти слова. Слепцы не стали делиться по принадлежности и происхождению, встретились и познакомились по дороге, одни пошли в левое крыло, другие – в правое, и вот туда вместе пришли жена доктора и та, что сказала: Куда ты, туда и я, но не эта мысль сидела сейчас у нее в голове, а совсем противоположная, но говорить об этом она не хотела, ибо не все клятвы исполняются – когда по душевной слабости, а когда и под воздействием высшей силы, которую мы порой забываем принять в расчет.

Минул час, луна уже высоко, голод и страх отгоняют сон, и никто в палатах не спит. Но дело не только в том, что есть хочется и страшно. Еще, быть может, не улеглось возбуждение от недавнего боя, пусть и проигранного вчистую и с такими ужасными потерями, или в воздухе что-то такое, не определимое словами, но слепцов снедает беспокойство. Никто не осмеливается выйти в коридор, и внутренность каждой палаты поразительно напоминает улей, где жужжат одни трутни, есть такие поразительно неосновательные существа, как известно, мало приспособленные к соблюдению порядка, к исполнению хоть какого-никакого устава, ни в малейшей степени не задумывающиеся о будущем, хотя в отношении слепцов, людей, и без того обиженных судьбой, несправедливо было бы применять понятия трутень или паразит, ибо на чем им тут паразитировать, за счет каких рабочих пчел жить, смешно, ей-богу, и вообще поаккуратней бы надо со сравнениями, больно уж легко слетают они с языка. Впрочем, нет правила без исключения, что в очередной раз нашло себе подтверждение и здесь, в лице некой женщины, которая, чуть только успев войти к себе в палату, вторую в правом крыле, принялась рыться в своем тряпье и рылась до тех пор, пока не отыскала какой-то маленький предмет, а отыскав, зажала его в ладони, как бы для того, чтобы спрятать от посторонних глаз, давние привычки, дело известное, держатся прочно, даже когда приходит такой день и час, когда мы считаем, что их и вовсе уже нет. Но и здесь, где полагалось бы всем быть за одного, а одному за всех, видели мы, как сильные жестоко вырывают хлеб изо рта у слабых, а вот теперь увидим и эту женщину, которая пронесла сюда в сумочке зажигалку, умудрилась не потерять ее во всей этой свалке и неразберихе, и уж так она над нею дрожит, так трясется, словно это непременное условие ее выживания, и не подумает даже, не вспомнит, что, быть может, кто-то из ее товарищей по несчастью сберег последнюю сигаретку, а покурить не может, потому что, сколько ни спрашивай: Огонька не найдется, – огонька не найдется. И теперь уж никогда. Женщина вышла, не сказав ни слова, ни прощайте, ни пока, и вот проходит она пустым коридором, мимо дверей в первую палату, и никто там не заметил ее, вот пересекает вестибюль, где лунный свет очертил и расцветил стоящую на каменных плитах упаковку молока, а женщина уже в левом крыле, и опять коридор, но путь ей лежит в самую его глубину, в дальний его конец, прямо иди, не заблудишься. Да и потом, она слышит голоса, идет на их зов, не верьте, никто ее не зовет, это, так сказать, фигура речи, доносится до нее лишь гвалт и гомон в последней палате, где бандиты сладко пьют и вкусно едят по случаю победы, уж простите намеренное преувеличение, не будем забывать, что все на свете относительно, просто едят и пьют, что

Вы читаете Слепота
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату