— А где?
— Да где-нибудь под голубыми шарами. В баре. Или в темной комнатушке где-нибудь в Гринберг-Виллидж.
— А не в Гринвич?
— Правильно будет так, но однажды в автобусе я услыхала, как одна девушка назвала ее Гринберг-Виллидж, и мне это очень понравилось. Ну а здесь, кроме фортепьяно, будут корнеты, кларнеты, тромбоны, саксофоны и, главное, барабаны. Народная музыка.
— Наша?
— Нет, мы не народ. Народ — это всегда кто-то другой, а не мы.
— Ну и все равно, пойдем послушаем эту музыку.
— Нет, не стоит, — сказала Мама Девочка. — Когда эта музыка попадает в Карнеги, все начинают терять из-за нее голову, и она от этого становится хуже. И нам еще надо поесть, а потом добраться домой и лечь спать. Мы обе устали гораздо больше, чем нам кажется. Совсем недавно мы прихварывали, и еще вовсе неизвестно, здоровы ли мы теперь. А на завтрак с Майком Макклэтчи мы должны прийти бодрыми и хорошо отдохнувшими. И прошу тебя, Лягушонок, поужинай хорошенько, ладно?
— Хорошо, Мама Девочка.
— Супом, горячим шоколадом и чем ты только захочешь.
— Мороженым.
— Хорошо.
Ресторан-автомат на Пятьдесят седьмой улице хороший, но войти туда через дверь- вертушку было очень трудно. Только появится в вертушке место и ты хочешь туда встать, как кто-то тут же тебя опередит и оттолкнет в сторону. Мы с Мамой Девочкой все смотрели и ждали, но похоже было, что нам туда не попасть. Потом какой-то огромный мужчина в грубой рабочей одежде придержал дверь и своей большой волосатой рукой загородил людям дорогу. Он кивнул мне, чтобы я встала в вертушку, и я это сделала. Он чуть подтолкнул ее вперед и кивнул теперь Маме Девочке, и она тоже стала в вертушку, и тогда он медленно повернул ее, и мы оказались наконец внутри.
Мы обернулись, чтобы через стекло сказать ему спасибо, но увидели, что он уже уходит. Лицо у него почему-то было сердитое. Теперь дверь завертелась вовсю, и из нее быстро-быстро начали выскакивать разные люди — вроде какой-то механической игры, и еще казалось, будто все происходит на сцене или в цирке.
По-моему, Мама Девочка огорчилась, когда увидела, что у разменной кассы тоже много народу.
— Здесь такой хороший суп, — сказала она. — И весело, правда?
Да, весело, конечно, было, но уж очень все мелькало перед глазами, и казалось, будто все немного сошли с ума. Люди были как голуби на тротуаре, слетевшиеся, чтобы поклевать сосновых семян.
— Ну конечно, Мама Девочка, ужасно весело.
— Или, может, нам лучше пойти в какое-нибудь другое место?
— Нет, зачем же. Попробуем здесь — может, что и выйдет.
Мама Девочка открыла свою сумку, но тут ее толкнула большущая женщина. Сумочка вылетела у нее из рук, и я подхватила ее как раз вовремя, чтобы не дать высыпаться и раскатиться по полу всему, что в ней было. Я еще не выпрямилась, когда кто-то толкнул и меня. Я потеряла равновесие, но все же не упала. Сумочка была у меня в руках, и из нее выпало только три предмета. Пудреницу и губную помаду Мама Девочка подобрала, но ее снова несколько раз толкнули. А потом подбежал мальчик с третьим предметом — гребешком в серебряной оправе.
— О, я так благодарна вам, — сказала Мама Девочка и хотела отойти в сторону, чтобы не загораживать дорогу голодным людям, но куда там! От них просто некуда было деться, и их все прибывало и прибывало. Мальчика, который отдал гребешок, тоже не один раз толкнули, пока он не встал на безопасное место. Мама Девочка протянула ему монету в четверть доллара, но он затряс головой и отступил немного назад. Это был смуглый мальчик лет одиннадцати-двенадцати, и он чуточку напомнил мне моего брата, Питера Боливия Сельское Хозяйство, особенно когда затряс головой и попятился.
Наконец Мама Девочка разменяла два доллара на мелочь, мы пошли туда, где берут подносы, ложки и бумажные салфетки. Мы взяли один поднос на двоих и все остальное, а потом стали ждать, когда придет наша очередь сказать одной из девушек, что мы хотим взять.
— Есть три супа, — сказала Мама Девочка. — Овощной, куриный с рисом и бобовый.
— Ты знаешь, какой я хочу.
— Овощной. А я возьму куриный с рисом.
Через несколько минут одна из девушек налила нам две миски супа — сперва овощного, а потом куриного с рисом. Около каждой из мисок она положила по пакетику соленых крекеров, а потом поставила две тарелочки с шоколадным мороженым, а Мама Девочка бросила деньги в стеклянный ящичек, у которого была ручка, и девушка посмотрела на деньги, а потом повернула ручку, и деньги скатились в металлическую коробку, и их не стало видно.
Потом мы пошли туда, где опускаешь в щель две монетки по пять центов, ставишь чашку под кран, нажимаешь на ручку и из крана идет в чашку горячий шоколад. Я налила свою чашку, Мама Девочка свою, но когда она подняла ее и хотела поставить к нам на поднос, какой-то мужчина толкнул ее руку, и часть шоколада выплеснулась из чашки в блюдце, а из блюдца пролилась на поднос.
Теперь оставалось найти столик с двумя свободными местами. Все столики в ресторане были на четыре человека, но мы не могли найти ни одного, где было бы два свободных места. Столиков с одним свободным местом было сколько хочешь, и в конце концов Мама Девочка посадила меня за такой столик, а сама села за соседний. Хоть мы сели и не за один стол, но совсем близко друг от дружки. Мама Девочка улыбалась и кивала мне.
Я знала, что Мама Девочка ждет, когда я начну есть, и принялась за еду. Суп и вправду был очень вкусный, но очень уж мельтешило перед глазами, и мне прямо не верилось, что я сижу и ужинаю. Мне казалось, что я играю в какую-то игру, в которой много-много игроков, но правил этой игры не знаю.
За моим столиком сидел очень толстый человек, а с ним была его жена, такая же толстая, как он, и их дочь, наверное, моего возраста, тоже очень толстая. Я видела, что Мама Девочка все время поглядывает на их толстую дочку, как будто хочет, чтобы я обратила на нее внимание и начала есть, как она, но я и сама обратила внимание на девочку и на то, как она ест, — быстро и громко. Перед ней стояла целая большая тарелка, которой не видно было под печеными бобами, пюре из сладкого картофеля, макаронной запеканки и огромным рубленым шницелем с соусом. Такие же тарелки стояли перед отцом и матерью, будто все трое сговорились не отставать друг от друга. Они ели так быстро, что я стеснялась смотреть на них — а может, боялась. Я боялась, как бы они не заметили, что я на них смотрю, и не отчитали меня. Я еще съела только половину овощного супа, а они уже вылизали свои тарелки дочиста и теперь сидели, ужасно расстроенные тем, что им больше нечего заглотить. Я-то видела, какие они голодные, и мне страшно хотелось позвать кого-нибудь и сказать: «Будьте добры, наполните, пожалуйста, снова эти тарелки». Но конечно, на самом деле я думала только о том, как бы они не заметили, что я смотрю на них (я ведь старалась не смотреть) и не отчитали меня — потому что я ужас как не люблю, когда меня отчитывают. Я тогда теряюсь и не знаю, что говорить.
