номер.
Мама Девочка открыла большой коричневый конверт и вынула из него пьесу.
— Это пьеса?
— Да, только в рукописи. Ее еще не ставили. Возможно даже, что она еще не закончена. Может быть, автор еще захочет добавить что-нибудь, изменить или убрать.
— Как она называется?
— «Скачущий мяч». Автор — Эмерсон Талли.
— Эмерсон Талли?
— Да, так зовут человека, который ее написал.
— Ты с ним знакома?
— Нет, не знакома.
— Ты о нем слышала?
— Нет, не слышала. Наверное, кто-нибудь из новых. Майку Макклэтчи посылают свои пьесы почти все новые драматурги, потому что он не боится их ставить и потому что он всегда прилагает много усилий, чтобы получилось хорошо.
Мама Девочка открыла первую страницу и спросила:
— Ну как, Лягушонок, ты готова?
— Ты будешь читать ее?
— Да.
— Всю?
— До последнего слова. Устраивайся поудобнее, приляг, если хочешь, и слушай.
— А я думала, ты сперва поспишь.
— Нет, мне совсем не хочется спать, я слишком взвинчена. Ну как, договорились?
— Договорились. А долго ты будешь ее читать?
— О, если внимательно, то, думаю, часа два, а может, и дольше.
— Нам обязательно надо прочитать ее всю?
— Обязательно, Лягушонок.
— А почему?
— Знаешь что, молодая леди, перестань морочить мне голову — для меня это вопрос жизни и смерти!
— А разве я не имею права спросить, почему мы должны читать ее всю?
— Нет, не имеешь! — закричала Мама Девочка, и началась очередная ссора. Мы дня с ней не можем прожить без ссоры.
Мама Девочка запустила пьесой в стену.
— Не хочу, никакой роли в ней не хочу! Слишком все это унизительно. Если я не могу получить роль благодаря собственным данным, то и не надо мне никакой роли! Если на сцену меня возьмут только как приложение к собственной дочери, то пропади она пропадом, эта сцена!
Мама Девочка начала плакать и снова закричала:
— Я тебя ненавижу!
Тогда и я закричала:
— Ах так? А я тебя!
И я тоже немножко начала плакать, только я этого стесняюсь — наверное, потому, что этого всегда стеснялся мой брат Питер Боливия Сельское Хозяйство. Он говорил: «Плакать — занятие для взрослых, они ведь без конца плачут».
Все еще плача, Мама Девочка подняла пьесу с пола и стала разглаживать смявшиеся страницы.
Я очень не люблю, когда она расстраивается, и поэтому сказала:
— Прости меня, я буду слушать пьесу, всю до конца.
— Не надо никаких одолжений. Позвоню сейчас Майку Макклэтчи и скажу ему, чтобы он взял свою пьесу и подавился ею.
— Не делай этого, пожалуйста!
— Я стыжусь себя самой, а это вещь малоприятная. Поговорю с другими продюсерами. Ничего не получится — что я теряю? Полетим назад в Калифорнию и будем жить, как жили, только и всего. Будем смотреть телевизор и читать газеты, а про театр позабудем.
Но Майку она так и не позвонила. А я постеснялась сказать ей, что хоть мне и нравится в Нью-Йорке, мне нравилось и у нас дома в Калифорнии, нравилось, где мы жили, и нравились все мои друзья и подруги, чьи отцы и матери не разведены, чьи отцы не в Париже и чьи матери не стремятся на сцену, а просто живут-поживают у себя дома. Я не стала говорить ей об этом, потому что мы прилетели в Нью-Йорк специально для того, чтобы Мама Девочка могла снова попытать счастья в театре.
Мало-помалу ее голос изменился, перестал быть сердитым, взволнованным и огорченным, опять стал спокойным и серьезным, и она начала читать пьесу.
— «Все в этой пьесе происходит с девочкой, — прочитала она. — Девочке восемь или девять, может, десять или одиннадцать лет, и у нее много друзей, в большинстве своем — воображаемых. Она очень серьезная, но назвать ее несчастной девочкой нельзя — просто она воображает разные происшествия, в том числе и такие, которые были на самом деле. То, что происходит с ней наяву, ничуть не отличается от того, что она воображает, и все так же реально, как она сама».
Мама Девочка остановилась, чтобы закурить «Парламент», и посмотрела на меня. Она ничего не говорила, она ждала, и я сказала:
— Мне нравится.
— Правда, Лягушонок? Потому что если это правда, то… я хоть смогу прочитать ее тебе, а потом…
— …пора будет идти на чай к мисс Крэншоу.
— Она ведь понравилась тебе?
— Еще бы! А тебе разве нет?
— Да, конечно, но она такая умная и знаменитая, что я немножко боюсь ее.
— Ну уж это глупо, Мама Девочка!
— Нет, не глупо. Боюсь, что она видит меня насквозь, а ведь я ничтожество.
— Перестань сейчас же! Ты прекрасно знаешь, что это не так.
— Нет, так. Сказать правду, так мне не хочется ни учиться, ни работать, а хочется только прославиться и разбогатеть. И чтобы все мне поднесли на серебряной тарелочке. Она с первого взгляда поймет, что я такое и чего хочу. Ты-то, конечно, ей полюбишься, потому что ты не хочешь для себя ничего.
— Мама Девочка, может быть, хватит нам ссориться и ты почитаешь? Я ведь, кажется, извинилась?
— А с чего тебе извиняться? Ты не сделала ничего плохого, а вот я вела себя плохо и прошу извинить меня, Лягушонок. Правда-правда. Я даже дурнею от злости на свою глупую жизнь. Ведь я думаю только о себе, о себе одной. Мне хочется быть красивее всех, знаменитее всех, хочется разбогатеть — и от этого я дурнею.
— И вовсе нет, Мама Девочка! Ты красивая, даже когда ты дурнеешь. То есть я хочу сказать — ты всегда-всегда красивая, не важно, что ты думаешь или делаешь.
— Нет, не всегда, — ответила Мама Девочка, но тут зазвонил телефон, и оказалось, что это Глэдис Дюбарри. Мама Девочка говорила с ней недолго и не очень вежливо, сказала «гудбай» и нажала на рычаг, а потом позвонила телефонистке и попросила ее:
— Я работаю, и, пожалуйста, не соединяйте с нами никого, пока я не скажу.
Она прочитала всю пьесу от начала до конца. Иногда было смешно, иногда грустно, а раз или два — как-то совсем по-другому, сама даже не знаю как, только внутри у меня все
