– Со мной никогда не происходит ничего подобного, – сонным голосом сказала Полин, стоя на пороге своей комнаты.
На ней был розовый махровый халат. Она медленно прошла по гостиной, обхватив плечи руками и нежась после сна с детской беззастенчивостью. Увидев ее, я вновь почувствовал прилив восторга и тут же оказался из-за этого в нелепой ситуации. Полин села за стол и величественно зевнула. У меня помрачился рассудок, и я, думая только о том, как бы угодить ей, поспешил подать чашку. Поставив чашку перед Полин, я обнаружил, что в другой руке у меня была крупная креветка. Я пришел в ужас, как будто то, что я держал в руке, было в действительности любовным письмом к секретарше. Все сидевшие за столом наклонились немного вперед, чтобы рассмотреть креветку.
– Бедное создание, – сказала Полин, думая, что я показываю ей креветку. – Но наверное, она будет очень вкусной. Спасибо. Ты очень любезен.
Пако вопросительно на меня посмотрел. На его губах заиграла хорошо известная мне задумчивая улыбка. Так он улыбался, когда, сидя по воскресеньям на террасе казино, разгадывал газетные кроссворды и ребусы.
– Это креветка, – сказал я, окончательно растерявшись.
Не зная, что делать дальше, и будучи не в силах совладать с собой, я спрятал креветку за спину. Полин зажала руки между колен и задумчиво посмотрела на поставленную мной чашку.
– Со мной такого не происходит, – повторила она. – Меня не возят на Капри, не нанимают для меня официантов. Иногда мне хочется, чтобы все было более… бескорыстным. Более ненужным. Например, мне никто ни разу не подарил шляпу. Вам не кажется это несколько трагическим?
– Если ты хочешь, чтобы я была откровенна, – ответила ей Долорес, – со мной тоже такого не происходит. Но я потому и стала писательницей – чтобы спасаться от скуки с помощью вымысла.
Она так задорно захохотала, что ее смех показался всплеском воды. Я посмотрел на нее, сбитый с толку. Я не мог забыть полумрака ее спальни, царившую там грусть, ее глаза, полные слез. Сейчас писательница коснулась одной рукой груди, как будто ища колье, которого в этот день на ней не было, а другой рукой взяла чашку кофе. Поднеся ее к губам, она подмигнула мне, подняв глаза над краем чашки.
– Загадочная женщина звонит из гостиницы «Монако», – пробормотал Пако своим хриплым голосом, похожим на звук заржавевшего мотора, – и креветка появляется за завтраком… Это начинает становиться интересным.
Я приготовил все к обеду. Потом, воспользовавшись затянувшимся завтраком, отправился прибирать комнаты. В домике для гостей я вспомнил слова Исабель Тогорес о женщинах, оставляющих следы повсюду. Долорес даже не открыла окна, чтобы проветрить спальню. Одежда, в которой она была накануне, валялась на полу. На кровати лежало мокрое полотенце. Пепельница была полна окурков, а на ночном столике лежала помада и множество другой косметики. Ванная была в таком состоянии, как будто там неистовствовала вчерашняя буря, отчаянно ища выход. Книга «Страх неба» Флер Йегги была открыта и едва держалась на краю фаянсовой раковины. Я спросил себя, как удается Долорес выглядеть всегда такой ухоженной и в то же время быть до такой степени неаккуратной. Антон, напротив, не оставил никаких следов своего присутствия, хотя этому, конечно же, способствовало то, что он так рано напился, а потом поутру похмелялся виски. Вскоре я понял, что для Антона Аррьяги сон был не сознательным и важным делом, а неизбежным забытьём, в которое он впадал со смирением эпилептика.
Я вернулся в особняк. В комнате Исабель я не увидел ни одежды, разбросанной по полу, ни косметики. Эта женщина скрывала хаос в своей большой холщовой сумке. Там было свалено в кучу все ее имущество, кроме нескольких бумажных салфеток, лежавших на ночном столике рядом со снотворным. В отличие от Долорес Мальном Исабель Toгорес напряженно работала за письменным столом. Листы были в беспорядке. Они были исписаны тем размашистым почерком, которым пишут, когда хотят удержать быстро ускользающие мысли. Я прочитал одну запись: «В такси Комалада опять мне наврал. Он не выдвигал меня на премию и даже не голосовал за меня. Он сделал все, чтобы премию дали той поэтессе, которая краснеет, когда разговаривает с мужчинами, и пишет только о сексе». На другом листе была только одна строчка: «Нечто о бесплодной страсти. Это должно понравиться подлецу Пако».
Я вышел в коридор, где прошлым вечером нашел валявшиеся туфли Долорес. Оттуда были слышны голоса гостей, которые все еще пили кофе и читали газеты в столовой. Я вошел в комнату Умберто. Там практически нечего было делать. Он не много времени провел в своей постели, и поэтому она была почти не смята, а на личных вещах Умберто была печать той же маниакальной страсти к порядку, с какой он приглаживал свои три волосинки на голове. Письменные принадлежности, приготовленные Пако, исчезли – Умберто убрал их в ящик. Вместо них на столе появился ноутбук и электронная записная книжка. Вчерашний пиджак висел на спинке стула. Смутное подозрение заставило меня обшарить его карманы. Там я обнаружил пропавший с кухни карандаш. Я забрал его, не понимая, для чего мог понадобиться карандаш этому писателю, явно не любившему писать от руки. Чуть позже я нашел этому факту довольно неприятное объяснение.
По комнате Фабио Комалады было заметно, что ее обитатель провел ночь в тоскливом отчаянии. В мусорной корзине лежали скомканные листы – все абсолютно чистые. Постель была разворочена, как будто на ней происходило сражение. Даже нижняя простыня сбилась, открыв матрас. Я высунулся из окна. Оттуда виднелась плакучая ива, неподвижно стоявшая под теплым утренним солнцем. Я представил себя рядом с этим деревом ночью, с красными туфлями Долорес в руках. У меня было чувство, будто я смотрю в зеркало, в котором все вокруг меняется, кроме моего лица. Подобное происходило со мной не в первый раз. С болезненной изобретательностью – как камера, снимающая и того, кто ею пользуется, – память часто рисовала мне мой собственный образ в самых неприглядных ситуациях. Тогда, с красными туфлями в руках и испуганным взглядом, неподвижно устремленным на окно, я походил на потерявшегося мальчика из фильма Эрика Ромера.
Застилая постель, я обнаружил между простынями книгу в твердом переплете. Она называлась «Ласка и другие нежности». Я заглянул на внутреннюю сторону обложки, чтобы посмотреть на фотографию автора. Это была очень молодая женщина, бледная, как только что ободранный заяц; ее глаза смотрели робко и в то же время вызывающе, не скрывая своих тайных желаний. В ее взгляде не было той рассеянности, похожей на близорукость, с которой обычно позируют для фотографии. Она знала, на кого смотрит, и не скрывала этого. Я подумал, что это была та самая поэтесса, так раздражавшая Исабель, и еще раз внимательно посмотрел на фотографию. Потом я оставил книгу на письменном столе и снова вышел в коридор.
Пако запретил мне входить в его комнату. Он говорил, что привык сам заправлять постель и, даже рискуя быть похожим на Грету Гарбо, коммунистку из «Ниночки» (которая отказывалась от услуг вокзальных носильщиков и добивалась того, чтобы русский граф считал реакционером своего управляющего), он не собирался менять привычки в столь преклонном возрасте. Я подозревал, что, ссылаясь на свою опрятность – невероятную для такого неряшливого человека, – Пако стремился оградить беспорядок своего логова. Я не собирался посягать на его личную анархию, но все же не мог удержаться от искушения заглянуть в его владения. В действительности, комната Пако, хотя и заполненная сложенными друг на друга вдоль стен книгами, была не так ужасна, как я предполагал. Запыленная и погруженная в тишину, она походила на келью просвещенного монаха. По-видимому, именно в
