Какой, Павлуша?
Словно ты один, без Мирона, к тунгусам уплыть собираешься, — засмеялся Бурмакин.
Что ты, что ты! — степенно ответил Митрич. — Человека в беде покинуть? А не ровен час богу душу отдаст, кто перед Иваном Максимовичем за товары ответит?
Ты, что ли? — выдерживая прежний тон разговора, глянул на него Бурмакин.
Более некому, — смиренно выговорил Митрич.
Навряд. Мирон наказал глядеть за товаром Ан-
тону.
Врешь? — подскочил Митрич.
Эк тебя заело! Да тебе не все равно?
Все равно-то все равно, это верно. Правду говоришь, — обиженно дрогнули губы у Митрича.
Он не отдавал себе ясного отчета, чем и как мог бы попользоваться, если бы умер Мирон, но недоверие приказчика его ошеломило.
«Видно, это Иван Максимович так ему приказывал. Опасается. Не верит. Ну что ж, его депо, — уже с раздражением думал Митрич, разбрасывая гальку носком сапога. — Когда он так, и я тоже…» Он сам еще не знал, что значит «и я тоже», но все мысли, пока бесформенные, сразу устремились к этому одному.
По крутой тропинке спускались сплавщики выгружать товары. Лодок было четыре; три из них принадлежали Ивану Максимовичу, четвертая — Митричу. Каждую лодку вели два человека. На правеже у Митрича сидел Ваня Мезенцев, совсем еще молодой, робкий парень. Он женился перед самым отъездом, плыл к тунгусам в первый раз и все скучал о доме.
Эй, хозяин, — кричал Ваня, остановившись у лодки, — будем, что ли, выгружаться?
Как люди, так и мы, — в сердцах ответил Митрич, — одни на берегу зимовать не будем.
Ну, я пошел, — сказал Бурмакин, — рассчитаюсь сейчас с Мироном да пораньше спать лягу. На свету чтобы домой уйти.
Спи, Павлуша, ступай, — пробормотал Митрич, все еще томясь от обиды на Ивана Максимовича.
Духота какая, — зевнул Бурмакин, — однако, не в избе, а на предамбарье переночую. Приходи, дед Степан.
Ладно, — отмахнулся Митрич, занятый своими мыслями.
Бурмакин пошел, удаляясь по отлогой россыпи. Галька похрустывала у него под ногами.
Мужики с хохотом и прибаутками вытаскивали из ло: док Мирона ящики и мешки с товарами. Ваня копошился в лодке Митрича, возле него столбом толклись комары. Над хребтом, будто кто продавил небо ногтем, прорезался тоненький месяц.
Погодь, Ваньча, — вдруг сказал Митрич, глядя в черные струи реки, — погодь малость, не сымай брезенты. Может… может, прямо в лодке с тобой поночуем сегодня…
А мне и лучше, — обрадовался Ваня, — не таскаться на берег с мешками.
Митрич встал с камня, прошелся по бережку, постоял у какой-то коряжины, выброшенной половодьем на отмель, и снова вернулся к лодке. Ваня уже примостился в ней на ночлег. Митрич повернулся спиной к реке. Ему была видна отсюда вся деревенька, тихая, темная. Только в окне Антонова дома теплился желтый огонек.
«Поди, Мирон «Пашкой рассчитывается, — подумал Митрич, и почти осязательно ему представилось, как переходят из рук в руки деньги. — Твердил все Пашка: денег ему заработать надо, в город перебираться из Неванки хочет. Ох, ох, каждому заработать хочется! И Мирону вот как хотелось. Все торопился: «Первыми к тунгусам приплывем — хорошие барыши схватим». Вот те и схватили! Конечно, кто первый, тот всегда…»
И вдруг ноги почему-то понесли его на гору, к Антонову дому. Проходя через двор, Митрич заметил на широком предамбарье Бурмакина. Тот, подостлав под себя потник и накрывшись какой-то дерюжкой, уже спал крепким сном.
«Спит, — с завистью подумал Митрич, открывая дверь в избу. — Он свое получил. Ему ни о чем нет заботы».
Керосиновая лампочка, прицепленная к гвоздю, вбитому в стену, слабо освещала избу. Мирон лежал на кровати. Лицо у него осунулось, заострилось, под глазами обрисовывались черные круги. Глубоко ввалились небритые щеки. Дыхание со свистом вырывалось сквозь плотно стиснутые зубы. Митрич покосился на него.
— Что, Мироша, не полегчало? Мирон не ответил.
Не хочу выгружаться, у лодки поночую, — говорил Митрич, соображая, что, конечно, не умрет Мирон, а поболеть поболеет долго, — бывает, завтра кинет хворь тебя, поплывем дальше. Как ты считаешь?
Мирон молчал, поскрипывая зубами. На лбу у него росинками выступил пот. Митрич немного помешкал и вышел во двор. Над головой распласталось дышло Большой Медведицы. Снежной тропой протянулся Млечный Путь. Из-под яра, с реки, доносились голоса, легко шелестели на россыпи волны. На предамбарье, тяжело дыша, спал Бурмакин.
— Взять бы да и натянуть нос Ивану Максимовичу! — озаренный какой-то неожиданно пришедшей ему мыслью, прошептал Митрич и стал спускаться вниз, к своей лодке.
15
Пашка… Павлуша… — громче сказал Митрич, тряхнув его за плечо, — пробудись…
Бурмакин открыл глаза и перевернулся на спину. Чуть занимался рассвет.
Ты чего, дед Степан? — спросил он Митрича. — Спать пришел? Ну, ложись на нагретое место. Мне так и так вставать пора.
Поговорить хочу с тобой, Павлуша.
Ну давай, разговаривай. — Бурмакин сладко потянулся.
Ты к тунгусам ранее плавал когда-нибудь?
Плавал. А теперь мы с Антоном поделились. Я до Хаи только проводничаю, а он через нижние пороги водит лодки.
А ты бы мог до тунгусов доплыть?
Бурмакин приподнялся, внимательно посмотрел на Митрича.
Так ты что, дед Степан, и впрямь один, без Мирона, к тунгусам плыть затеял?
Митрич легонько засмеялся.
Сам ты, Павлуша, так мне вчера подсказывал.
Чего я тебе подсказывал? — удивился Павел. — Посмеялся просто над тобой. Ну, плыви, если хочешь. Я-то при чем?
А ты проводи мою лодку, Павлуша. Еще деньжат заработаешь.
У Антона хлеб отбивать не стану, — сказал Бурмакин, садясь на край предамбарья и начиная обуваться. — Не мели ерунду.
Что ты, что ты, Павлуша?! — замахал руками Митрич. — Все по согласию. Ты подумай сам: от больного Мирона Антон со мной все едино не может уплыть, оздоровит мужик — кто тогда его лодки поведет? А мне сидеть — чего дожидаться? Ввечеру Мирон сам мне сказал: «Езжай,
Степан Дмитриевич. Возьми себе в проводники Пашку — и езжай».
Ты с Мироном разговаривал? — с сомнением спросил Бурмакин.
