и бросила головой на острый черный камень. Серая пена вокруг него окрасилась в розовый цвет.
17
После той ночи, когда под Мольтой Мирвольского с Анютой захватил ливень и они только к утру добрались до города и сразу расстались, прошло около двух недель. Анюта нигде не показывалась, а идти в дом к Василевым Алексей Антонович считал неудобным.
Он знал, что в городе ходят всякие сплетни о них, но не мог найти способов пресечь болтовню.
Больше всего раздражали двусмысленные улыбочки Лакричника, по утрам неизменно с какой-то особой навязчивостью справлявшегося о здоровье доктора.
Здоров, здоров, благодарю вас, Геннадий Петрович, — сухо отвечал он Лакричнику, — не беспокойтесь.
Тревожусь, весьма тревожусь, высокочтимый Алексей Антонович, — вытирая полой халата запачканные мазями руки, вздыхал Лакричник, — опасаюсь наличия скрытого процесса заболевания, инкубационпого периода. Внезапное переохлаждение тела после…
Геннадий Петрович, — строго обрывал Лакричника Алексей Антонович, — я, кажется, слава богу, сам врач и без вашей помощи могу определить состояние своего здоровья. В конце концов вы становитесь надоедливым,
Только истинное к вам расположение и неукоснительное Стремление… Впрочем, я умолкаю, Алексей Антонович, поскольку своим участием я причиняю вам обидное для меня огорчение. Разрешите начинать прием пациентов?
И после такого вступления настроение надолго оставалось испор' енным. Только работа помогала Алексею Антоновичу постепенно забыть неприятное начало дня.
На амбулаторном приеме у него всегда собиралось очень много больных, местных, городских, и приехавших из окрестных деревень. В правилах Алексея Антоновича было принять всех, добросовестно осмотреть, выслушать и назначить лекарства. Иногда из-за большого наплыва больных ему приходилось затягивать свой рабочий день на несколько часов. Он этого не замечал. И если Лакричник, пропуская к нему в кабинет очередного пациента, напоминал: «Три минуты пятого… С вашего позволения я отпущу остальных?» — Алексей Антонович досадливо отмахивался и укоризненно ему выговаривал:
Геннадий Петрович, я ведь несколько раз вам объяснял: все больные, записавшиеся на прием, обязательно мною будут приняты, а вы можете уходить домой ровно в четыре. Я вас просил только об одном — сообщать мпе, что время истекло и вы уходите.
Осмелюсь доложить, Алексей Антонович, что тем самым вы наносите ущерб своему организму, а всех пациентов все равно…
Это — люди, Геннадий Петрович. Им нужно помочь. Вас я не задерживаю, я справлюсь один.
Больница была рассчитана только на двадцать коек — это угнетало Алексея Антоновича больше всего. Не двадцать, а сто, сто пятьдесят коек по меньшей мере нужно бы иметь уездной больнице! Ну кого из больных выбирать на эти двадцать коек? Куда девать остальных, которым тоже обязательно нужно лежать под постоянным наблюдением врача? Он несколько раз ходил к Баранову, жаловался на недостаточность помещения, просил денег па расширение хотя бы, в первую очередь, отделения для
заразных больных. Баранов выслушивал, хлопал широкой ладонью по столу:
Не туда ты пришел, милочок. Я не солнце, всех не обогрею. Ищи благотворителей. А потом — тоже знай: больше мест в больнице будет — больше и люди болеть станут. Это, милочок, закон природы, она не терпит пу стоты.
Алексей Антонович искал благотворителей. Обращался к Василеву, к Гурдусу, писал письма в Ук, Федорову, другим шиверским предпринимателям, помельче. Гурдус отказал наотрез: «Человек я новый, обжиться. здесь еще не успел». Василев пустился в длинные рассуждения насчет того, кто же должен заботиться о здоровье народа: казна или купечество? Но пообещал все же помочь. И не помог. Федоров переслал со своим приказчиком три рубля — и нарочито медными копейками: вот, дескать, как они, эти рубли, не легко даются! Хозяева помельче отделались тоже кто двугривенным, кто полтинником. Так ничего и не вышло из замысла Алексея Антоновича расширить больницу. Даже ассигновани на текущие нужды ему всегда удавалось получать лишь с большим трудом. Был определенный порядок: школам и больницам давать что останется. И часто, особенно в начале весны, когда на базаре дорожали продукты, Алексей Антонович отдавал значительную часть своего жалованья, чтобы хоть как-то накормить больных.
За визиты на дом он брал деньги только с богатых людей, брал, стыдясь самой их манеры совать деньги в ладонь врачу в передней, когда уже надеты шуба и калоши. Внутренне содрогаясь, он засовывал эти рубли и трешницы в карман. Что сделаешь? Таков обычай. И потом — если не частная практика, на что же жить?..
Но когда его приглашали в дом, где стены были голыми, полы некрашеными, зябко ежась, у жесткой постели больного толпились бледные, в заплатанных рубашонках ребятишки, и ему кто-либо из родственников больного протягивал деньги (здесь не совали их, как подачку, в ладонь!), Алексей Антонович тихонько отводил руку и ласково говорил:
Что вы, что вы! Это моя обязанность. Платить не надо. Попозже к вам зайду.
И шел домой, сосредоточенно обдумывая, какими лекарствами можно было скорее всего поставить на ноги больного.
Он никогда не сердился на ночные вызовы, даже если они были связаны с пустячными заболеваниями. Перед ним тогда извинялись.
Ничего, ничего! — успокаивал он. — У страха глаза
велики, вам, конечно, бог знает что показалось. Я понимаю. Но не только опасного — и вообще-то нет ничего. Вот выпейте этот порошок, полежите — и через час все пройдет.
Ольга Петровна всячески поддерживала и поощряла в нем любовь к людям, к труду, одобряла его бескорыстие.
Зачем Жадничать, Алеша, как делают некоторые? Для двоих нам достаточно. А капиталы нам не наживать.
В доме у Мирвольских было всегда очень чисто, опрятно, красиво. Но весь этот уют Ольга Петровна создала своими руками, она умела шить, вязать кружева, вышивать, славилась уменьем крахмалить белье. Целый день она проводила в хлопотах по дому, а летом еще сажала на клумбах, под окнами, цветы. И находила время для чтения книг. Алексей Антонович удивлялся ее неутомимости. Ольга Петровна в ответ улыбалась.
Это, Алеша, у меня стало привычкой. От тех еще лет, когда ты был малышом. Ты не представляешь сейчас, как много ты уносил моего времени и моей души! Надо было все это где-то брать, чтобы отдать тебе. Вот и научилась. И я рада, что цель моя достигнута: ты любишь людей. Хорошо, что ты стал врачом. Это одно из самых благородных призваний человека: бороться с болезнями и даже со смертью.
Вот эта увлеченность своей профессией, направленность всех мыслей только к одному — как вылечить больного — и помогала Алексею Антоновичу переживать любые неприятности. Обычно это были мелочи и не задевали его* глубоко.
