– О Боже! – только и выдавил он, когда Карлотта закончила.
– И вот теперь, – продолжила она, таким спокойным тоном, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном и привычном, – я и в самом деле счастлива оттого, что Мерри с нами, и я люблю ее и отношусь к ней, как к собственной дочери. Я ее очень люблю, Мередит.
– Да, – медленно произнес он. – Я знаю. Теперь я это понял.
– И я хочу, чтобы ей было лучше.
– Хорошо, – сказал он. – Я согласен.
– Хотя это ужасно, я понимаю.
– Да, – сказал Мередит. – Но как мне объяснить это Мерри? Бедная девочка ужасно расстроится.
– Скажи ей… Скажи, что мы с тобой это обсуждали и я решила, что так будет лучше для тебя.
– Но она тебя возненавидит за это!
– Ничего, это не навсегда. Главное, чтобы она не возненавидела тебя. Для девочки в пубертатном периоде самое главное – сохранить теплые и доверительные отношения с отцом.
– Ты говоришь так, словно изучала этот вопрос по книгам.
– Так и есть.
– Ты – удивительная женщина, – вымученно улыбнулся Мередит. Но на сердце у него скребли кошки, а грудь, казалось, сдавил тугой обруч.
И вдруг Мередит вспомнил, что Карлотта сказала что-то необычное… Что же? Ах, да.
– А что это за «пубертатный период»? – спросил он.
– Это значит, что девочка вступила в пору полового созревания, – ответила Карлотта. – На прошлой неделе у нее были первые месячные.
– Вот как? А ты…
– Да, я ей все объяснила. Мы говорили почти полдня. Она отнеслась к этому очень спокойно, даже по-философски. И расспросила меня во всех подробностях. У нее очень светлая голова.
– Да, – вздохнул Мередит. – Это так. – И еще она меня немного позабавила.
– Как?
– Я рассказала ей, как происходит половой акт. Она внимательно все выслушала, а потом спросила: «А зачем люди вообще занимаются этим?» И я не нашлась, что ответить.
Мередит рассмеялся.
– А зачем, в самом деле, этим занимаются? – переспросил он. Потом предложил: – Пойдем погуляем у озера.
На следующее утро после завтрака Мередит сказал Мерри, что они с Карлоттой посоветовались и решили, что лучше для Мерри будет вернуться в Штаты, в школу.
– Вы с ней вместе решили? – спросила Мерри.
– Да.
– Или только она? – Нет, мы вместе.
– Но ведь это она сказала, что мне лучше вернуться в Штаты?
– Я с ней согласился.
– Значит, это она?
Мередит ненадолго призадумался. Он чувствовал, что поступает очень скверно, валя все на Карлотту. Но он вспомнил слова Карлотты о том, что для дочери самое главное – сохранить с отцом теплые и доверительные отношения. К тому же ведь он говорил правду – именно так все и было на самом деле. Поэтому он ответил:
– Да.
– Так я и думала, – сказала Мерри.
Она не уронила ни слезинки и даже не обиделась, но оставшиеся до отъезда дни казалась задумчивой и отчужденной. Она держалась вежливо и всегда отзывалась, когда к ней обращались, но все же и Мередит и Карлотта видели происшедшую с Мерри перемену. Как будто ей было не тринадцать лет, а значительно больше. Карлотта сказала, что было бы лучше, если б Мерри выплакалась или даже на ком-то сорвалась. Но Мерри держалась спокойно.
А вот Карлотте с трудом удавалось сдерживать слезы. Собственный ее ребенок, ее маленький сын, погиб. Другого ребенка, ее и Мередита, она умертвила сама, пойдя на поводу у собственной гордости. Тогда ей казалось, что она поступила правильно. И вот теперь девочка, которую Карлотта любила как собственную дочь, да и считала собственной дочерью, чувствовала себя отвергнутой. Не скоро Мерри поймет, что Карлотта поступила так только ради нее самой; что только любовь и одна лишь любовь подтолкнула Карлотту к тому, чтобы принять столь трудное решение. Прощаясь с ними в аэропорту, Мерри не поцеловала Карлотту. Возможно, никто больше этого даже и не заметил. Мало ли что может случиться в предотъездной суматохе. Но вот Карлотта поняла, в чем дело, и долго не могла этого забыть. И еще долго с тех пор на глаза ей вдруг ни с того ни с сего наворачивались слезы. Словно вернулось то трагичное время после аварии, в которой погибли ее муж и ребенок. А хуже всего было теперь то, что, кроме Мередита, у нее не осталось ни одного близкого человека. Мередит же после того, как Карлотта рассказала ему то, чего поклялась сама себе никогда ему не рассказывать, казался мрачным и погруженным в свои мысли. Вот и теперь он сидел с самым мрачным видом. Возможно, думала Карлотта, он только кажется ей таким, поскольку ей самой так грустно и одиноко.
– Розенберг! Макартур! Трумэн! Говорю тебе – нам нужно какое-нибудь громкое имя.
– Мы же давали материал об Этель Розенберг.
– Ха! Представляю, как кабскауты[11] станут заниматься онанизмом, любуясь на фото Этель Розенберг.
– Ты перепутал – кабскауты не занимаются онанизмом. Ты имел в виду бойскаутов.
– Ты сам перепутал. Ты и в школе был двоечником.
– Так что – сделаем материальчик про кабскаутов?
– Гениально! Это лучшая мысль с тех пор, как кто-то предложил тиснуть статейку о писательских задницах. Кстати, это был не ты?
– Может, тогда про сифилис напишем?
– Про сифилис у бойскаутов? Правильно! Выведем их на чистую воду.
– Можно про сифилис у герл-скаутов. Это куда заманчивее.
– Нет, это то же самое. От кого, по-твоему, заражаются бойскауты?
– От других бойскаутов.
– Это ты у Дж. Д. Сэлинджера вычитал?
– А кто это такой?
– Брось, не придуривайся: это самый свежак в нашей литературе. Все от него тащатся.
– Все писатели – жуткие зануды. Только и могут, что писать.
– Это все редакторы – жуткие зануды. Только и могут, что вешать лапшу на уши.
– А как насчет этих новых старлеток, которые готовы сниматься нагишом?
– Кого ты имеешь в виду, умник?
– Барбару Стил, например.
– Нет, с кабскаутами у тебя получилось лучше.
– Может быть. А какие-нибудь премьеры у нас наклевываются?
– Да. «Два храбреца».
