– Не волнуйся, я закрыла глаза. Бросай, не бойся.
На пол кабины упала пластиковая панель, закрывавшая светильники, потом раздался мелодичный звон стекла: Валерик выдернул из плафонов лампы.
– Ну, что там? – спросила Марина.
– Что-то чувствую…
– Что?
Валерик приподнялся на ее плечах; Марина покачнулась, но старалась не двигаться с места.
– Нашел, мам! Там какой-то люк!
– Ну конечно. Я тебе про него и говорила.
На мгновение радость… и гордость охватили ее. Они смогли. Они сделали это!
Марина почувствовала, как ноги сына давят ей на плечи, и сейчас самым главным было устоять. Выдержать.
– Ну что?
– Он не открывается! – голос сына звучал обиженно. Валерик, уже было поверивший в их счастливое избавление, опускал руки. – Я не могу!
– Попробуй еще, сынок!
– Я НЕ МОГУ!!
Марина поставила его ногу на поручень.
– Ну ладно, ладно… Слезай. Мы что-нибудь еще придумаем…
Она нагнулась, упираясь руками в пол. Валерик слез. Он плакал.
– Мам, я не могу!
Марина обняла сына.
– Ничего… – Она целовала его и чувствовала на губах соленый привкус от его слез. – Мы выберемся, обязательно выберемся. Надо только… немного подождать. Придут спасатели и нас спасут…
Она сама не верила в то, что говорила, но изо всех сил старалась думать, что верит, иначе… иначе дрожь в голосе выдала бы ее.
Она обхватила голову сына, прижала ее к груди и стала медленно раскачиваться из стороны в сторону, как делала это когда-то: когда Валерику было восемь лет и у него болели уши.
Она даже напевала какую-то песенку – без слов, просто мелодию. «Спасатели… Если бы они могли прийти, то давно уже были бы здесь…»
Это слово – спасатель – прочно ассоциировалось у Марины с краснолицым второгодником, но ведь он наверняка сейчас в своем Серпухове… Может быть, ест мороженое… И даже не знает, что здесь происходит.
«О Господи! Ну неужели так все плохо? За что?»
Она думала только о том, что рядом с ней ее сын. Они вместе. И хорошо, что они вместе. Ведь все могло случиться по-другому, не успей она запрыгнуть в лифт.
Марина представила себя мечущейся по площадке рядом с застывшей между этажами кабиной, и вздрогнула. «Нет, все могло бы быть еще ужаснее, чем сейчас. Гораздо…»
Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и удивилась: «Разве не хватит слез на сегодня? Разве у меня еще остался запас слез?»
Звук, такой неожиданный и такой желанный, заставил ее вздрогнуть и насторожиться. Звонок.
В темноте она даже увидела свечение дисплея, пробивавшееся сквозь ткань Валерикова рюкзачка. Звонки продолжались и продолжались, и она, срывая ногти, принялась торопливо развязывать шнурки на рюкзачке.
– Ты взял с собой телефон? – воскликнула Марина.
Валерик прекратил всхлипывать и сказал как нечто само собой разумеющееся:
– Конечно… Ты же мне всегда говорила – бери телефон с собой!
– Ну почему ты не сказал об этом раньше? – Эти проклятые шнурки были очень скользкими, пальцы дергали завязки и срывались, но Марина нащупывала и дергала их снова.
– Ты же не спрашивала…
– Да… – Ей удалось развязать узлы; Марина запустила руку в рюкзачок и нашла маленький аппарат.
Марина выдернула его из рюкзачка, и в этот момент звонки прекратились.
Она застонала от отчаяния, но продолжала искать нужные кнопки. Наконец на дисплее высветилось: «неотвеченный вызов».
– От кого? Кто звонил?
На дисплее возникло слово: «Мама».
– Мама?
На секунду она подумала, что звонила ее мама, но… В памяти Валерикова телефона ее мама была записана, как «Бабушка».
А мама – это… она.
– Мама? – переспросила Марина и всхлипнула. – Мама?!
Кстин сидел, прижавшись лицом к стеклу. Он не мог отвести глаз от пугающего и величественного зрелища: Башня, до половины окутанная серо-черными, словно грозовые облака, клубами пыли.
Это выглядело, как если бы кто-то варил Башню в гигантском бурлящем котле.
К этому чувству – благоговейному страху – примешивался и профессиональный интерес. Конечно, никогда раньше он не видел ничего подобного, вот разве что по телевизору 11-го сентября, когда обрушились башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.
Как профессионал, он понимал, что в нынешней ситуации спасти кого-нибудь будет крайне сложно – если вообще возможно.
Он оценивал их шансы – его собственные и пилота – как мизерные. Настолько ничтожные, что не стоило принимать их в расчет… Но их надо было попытаться использовать до конца.
Внезапно он почувствовал живейший интерес к этому человеку, который сидел за рычагами управления геликоптера: «Интересно, отдает ли он себе отчет в том, на ЧТО он идет? ЧТО ему грозит?»
В принципе, со стороны было все просто. Кроме смерти, ничего больше не грозило. Но ведь…
Смерть – это вовсе не безликое понятие; она изобретательна и индивидуальна, как сама жизнь. И – это звучало немного кощунственно – она может быть прекрасной. Она ДОЛЖНА быть прекрасной; подводить всему итог, являться убедительной точкой в конце красивой фразы.
Он снова вспомнил слова отца. В последнее время он их часто вспоминал.
Кстин считал, что с батей ему крупно повезло. Батя не поучал, не настаивал и не изрекал, но батя спрашивал так, что мурашки бежали по коже.
За две недели до его смерти Кстин гулял с ним в последний раз по двору больницы. Отец был худой и высохший, как палка, ноги не слушались его и заплетались. Кстин держал отца под руку; они отошли подальше от шестого корпуса, где отец провел последний месяц; батя выкашлял очередную порцию разлагающейся внутри него опухоли и, воровато оглядевшись, спросил:
– Принес?
Кстин вздохнул и пожал плечами.
– Принес. – Он достал пачку «Примы», прикурил сигарету и сунул в желтые сморщенные
