успеху. В минуты решающие Мономах приучил себя выходить всегда перед своими воинами и вступать в бой самому, а там как бог пошлет. Он знал, что если он не побоится положить свою голову за дружину, то и дружина ляжет за него костьми. Теперь же сеча могла начаться в любую минуту, причем сеча быстротечная, и для него лучше было видеть ее ход сразу же, с самого начала.
Сторожи еще только мчались обратно с вестью о появлении торков, а Мономах уже увидел их несметные толпы, которые беспорядочно в отличие от половцев выезжали из степи прямо на руссов.
Князь притормозил бег коня, сбил дружинников в единый кулак, ощетинившийся пиками и блистающий мечами, и снова тронул поводья.
Руссы, разогнавшись, врезались на полном скаку в едущих вразброд торнов, прошили их насквозь, круша пиками, мечами, сшибая тяжелыми копями. Потом русская рать развернулась и прошла сквозь торков еще раз, разметывая их нестройные толпы по степи. Торкские вожди попытались собрать своих воинов, но те, уже объятые страхом, повернули коней вспять, поставили под русские пики свои обтянутые кожаными панцирями спины. Сеча была быстрой, короткой и легкой для руссов. Только несколько человек их пало от торкских пик и сабель. Многие торки бросили оружие и просили милости и пощады у русского князя. Мономах простил их и отпустил безоружных по своим городкам. Тех же, кто был схвачен с оружием в руках, Владимир приказал вести иа веревках к. Иереяславлю, а впереди тащить, привязав к конским седлам, плененных торкских вождей. Так они и появились перед Переяславлем, осажденным другой торкской ордой: впереди ехал Мономах - спокойный, грозный, с взглядом, устремленным поверх голов, куда-то в край степи, за ним - несколько старших дружинников, а следом младшие воины, ведущие на веревках плененных торков, и опять конные ряды дружииы.
И снова небольшой отдых - и зимой новый поход в
землю вятичей.
Вятичи, хмурые, непокорные и гордые, и прежде не раз.начинали мятежи против Киева. Поднялись они ж в
эту зиму 1080 года, узнав, что начались междоусобия в Русской земле, что вышел из Полоцка Всеслав, что началась война с половцами. И снова Всеволод призывает иа помощь Владимира Мономаха, наказав ему с ростово-суздальской ратыо расправиться с вятичами, захватить зачинщиков мятежа - некоего Ходоту с сыном.
С небольшой дружиной Владимир спешит в Ростов и там собирает дружинников, с кем ходил еще иа полочан и в западные страны. Воеводы донесли Мономаху, что смердов и ремесленников на Ходоту лучше не поднимать. Ходота у вятичей свой человек, он грабит сильных и богатых людей, стоит за древние вятичские обычаи и обряды, смеется над православными святынями, молится своим лесным богам.
Наступили лютые морозы. Владимир сидел в своем старом ростовском дворце. Печи топились не переставая, над городом стоял сизый дымный туман. После полудня уже начинало смеркаться. Сильные снегопады занесли дороги, и Владимир ждал, когда санные обозы пробьют пути в окрестные селения.
Первые два выхода из Ростова окончились ничем. Суздальский воевода- наместник по приказу Мономаха обошел с войском окрестные леса и тоже не нашел мятежных вятичей.
Лишь во время третьего выхода Владимир настиг в одном из лесных сел воев Ходоты. Они храбро дрались с дружинниками, шли с рогатинами и дубинами против копий и мечей, гибли молча, а пленники лишь смотрели на князя мрачным взглядом, было видно, что они уже готовы к переходу в иной мир и никакими увещеваниями^ угрозами и даже пытками не вырвать у них речей о том, где обретается Ходота, где скрывается его основное войско.
Такую войну Мономах не принимал. Здесь нет сеч, нет возможности показать военную сноровку, удаль, здесь нет добычи, нет славы, которая ждет победителей, а есть лишь непроходимые лесные чащобы, одетые в звериные шкуры, хмурые люди, вятичские смерды, которые ненавидели его и которых ненавидел и презирал он.
В эту зиму Мономах так и не сумел поймать Ходо-1 ту. Летом же, когда вятичи могут укрыться в любом лесном логове, когда им открыты все водные и сухие пути, знакомы каждая протока, каждая гать на болоте, каждая тропинка, достать их совсем трудно.
Ко второй зиме Мономах готовился по-иному. Прежде
всего заслал своих лазутчиков в вятичские поселения, занял основные из них и завез туда всякого припаса. И когда уже ударили морозы и Ходота со своими людьми не мог долго сидеть в открытом лесу и должен был отогреваться по избам и землянкам, Мономах настиг к вечеру его в одной из зимовок. В кромешной темноте дружинники вырубили всех, кто попался им под руки в этом селении.
Но долго еще бунтовали и ратились вятичи, пока ростовские и суздальские воеводы не перехватали и не перевязали всех их зачинщиков и- не казнили их на глазах у поселян лютой казнью.
В это время на южных рубежах Руси затевались дела, распутывать которые вскоре также надлежало Владимиру Мономаху.
Недолго жили князья-изгои Давыд Игоревич, средний сын Ростислава Володарь при Ярополке Изяславиче во Владимире-Волынском. Весной 1081 года они кинулись в Тмутаракань. В то время Тмутаракань осталась без князя. После убийства половцами Романа и пленения хазарами Олега там сидел Всеволодов посадник Ратибор. Но мятежные мысли постоянно бродили в головах тму-таракаицев. Здесь жили люди Романа, здесь обреталась Олегова дружина, бояре и дети боярские, служившие еще Святославу; никогда Всеволодов дом не имел крепких и глубоких корней в Тмутаракани, да и сами местные жители не жаловали Киева, тяготились властной рукой ' киевского наместника.
Давыд и Володарь быстро овладели Тмутараканью, захватили там Ратибора, и казалось, что теперь Тмутара-канское княжество прочно будет захвачено Ростислави-чами и Давыдом. Но они продержались там только год.
В 1083 году по Руси от города к городу понесся слух, что вновь появился в Тмутаракани исчезнувший некогда Олег Святославич. Прошло лишь небольшое время, и вслед за этим слухом выкатились из Тмутаракани князья-изгои и снова появились с повинной при Ярополковом дворе во Владимире-Волынском.
Олег действительно вышел из Византии, и не один, а с красавицей женой, знатной гречанкой Феофанией Му-залон.
Женитьба молодого князя па знатной гречанке круто измепила судьбу пленника. Оп приобрел свободу, богатство. Но жизнь в изгнании тяготила Олега Святославича. Он рвался на родину, кипел от ненависти к предателям-хазарам, которые захватили его и выдали грекам. Все помыслы его были там, в Тмутаракани, и далее, в родном Чернигове. Олег не смог смириться с вечным изгойством, потерей всего, что имел он по княжескому рождению и княжескому закону.
В Тмутаракани его уже ждали друзья и приспешники, и едва Олег появился в городе, как Давыд и Володарь были схвачены и заточены в темницу. Город перешел в руки Олега. Тут же немедля он послал своих дружинников к пленившим его хазарам, и вскоре повинные хазарские жители были казнены на главной площади города. Тмутаракань отпала от Всеволодова дома и перешла в руки Святославичей. Уже через некоторое время наряду с указами Олега, запечатанными его именной печатью, в Тмутаракани появились и грамоты за подписью его жены Феофании с греческой печатью, на которой греческими же буквами, многим знакомыми в Тмутаракани, было написано: «Господи, иомози рабе твоей Феофании Музалон, архонтессе Руси».
И Давыд, и Володарь, отпущенные Олегом на свободу, придя во Владимир, не смирились со своим изгойством и стали готовиться к захвату города, который Ро-стиславичи считали своей законной отчиной. Из Пере-мышля, где жил Давыд, к Ростиславичам, обретавшимся в Теребовле, зачастили гонцы. Люди Ярополка советовали князю остерегаться выхода Ростиславичей и их измены.
Беспокойно было в те дни во владимиро-волынской земле.
Всеволод и Мономах сидели на сенях в загородном великокняжеском дворце, пили легкий, охлажденный в погребе мед, говорили про русские дела. Всеволод постарел, ссутулился, стал будто бы меньше ростом, теперь стройный, сухой Владимир казался рядом с ним выше, значительней. За плечами у Мономаха были уже многие военные походы и одни победы, о которых на Руси стали уже слагать песни. Всеволод же давно не садился на боевого коня, передоверил военные дела полностью сыну, киевская дружина великого князя стала в последнее годы частью дружины черниговской; облепился великий князь, не хотел больше ничего. Киевский престол за ним. Никто, не грозит его
