наблюдает, как падает влияние Лорис-Меликова, как теряет этот «ближний боярин» свое могущество.
Стремительный взлет Лорис-Меликова к вершинам власти создал ему немало недоброжелателей. А вскоре отступившиеся от «премьера» в эти решающие дни весны 1881 г. уже скорбели о том, что «дикая допетровская стихия берет верх», не осознавая своего содействия этому.
Непреклонные сторонники самодержавия во главе с Победоносцевым между тем ждали от императора прямых и открытых заявлений о разрыве с политикой реформ. Промедление с соответствующим манифестом Победоносцев расценивал как слабоволие царя. На отсутствие воли у монарха он жалуется в письмах к Е.Ф. Тютчевой – предельно откровенных и потому посланных не по почте, а с верной оказией. В письмах к императору – почти ежедневных – Константин Петрович призывает к решительным действиям, объявлению о «новой политике». О том же вещал и М.Н. Катков, называвший себя «сторожевым псом» самодержавия. Его голос, почти неслышный в последние годы царствования Александра II, звучал все громче и увереннее. «Более всего требуется, чтобы показала себя государственная власть в России во всей непоколебимой силе своей, ничем не смущенная, не расстроенная, вполне в себе уверенная».
Однако нетерпения и пыла своих ортодоксальных приверженцев император не разделял. Он шел к власти неспешно и осторожно, продумывая каждый новый шаг. Основательность – черта, изначально ему присущая во всем. Неопределенность его позиции в течение двух первых месяцев царствования вовсе не свидетельствует о безволии. Император внимательно присматривался к борющимся группировкам в верхах, к общественным настроениям. Регулярные доклады министров, начальника Главного управления по делам печати, записки, адреса, ходатайства, исходившие из разных общественных течений, убеждали, что идея участия общества в управлении через выборных представителей проникла в самые широкие слои. Своеобразным подтверждением тому явились непрекращавшиеся весной 1881 г. слухи о готовящемся манифесте с объявлением о созыве депутатов от общества. Изучая своих противников, знакомясь с предложениями и планами, касавшимися преобразований в управлении, царь не мог не увидеть, как трудно будет их авторам сговориться и действовать в одном направлении. Могли ли объединиться те, кто требовал передачи «общественных дел в общественные руки» (как Н.К. Михайловский), с теми, кто подобно Б.Н. Чичерину наряду с созывом представителей от населения ждал спасения от ужесточения режима, усмирения печати, укрепления самодержавия.
Послужить объединению либеральных и демократических сил мог бы лозунг Учредительного собрания, выдвинутый «Народной волей». Ведь народовольцы предлагали именно собранию народных представителей, созванному на основе всеобщего избирательного права, определить государственное устройство России. Обещали подчиниться его решению, даже если народные избранники санкционируют самодержавную монархию. Но забрызганная кровью убитого императора народовольческая программа не могла уже стать связующим началом в борьбе за государственное обновление. Революционеры дискредитировали ее своим способом действий. Те кто пытался завоевать гражданские права с помощью динамита, вряд ли могли рассчитывать на доверие и поддержку общества. Оно устало от состояния внутренней войны, от напряженного ожидания предстоящих террористических акций и возможных переворотов.
Около пяти лет, начиная с русско-турецкой войны 1877– 1878 гг., Россия находилась в состоянии неустройства – социального и политического. Трудности военного и послевоенного существования усугубились в 1880 г. из-за голода в Поволжье – вследствие неурожаев. В обществе, несколько лет стоявшем на пороге революционных событий, все большее сочувствие находит мысль о твердой руке, способной навести порядок, обеспечить стабильность. Победоносцев был не так уж не прав, когда доказывал, что «смятенная и расшатанная Россия „жаждет“, „чтобы повели ее твердой рукой“. Тяга к твердой власти с ее чрезвычайными мерами, как реакция на затянувшуюся революционную ситуацию, сказалась и в либеральной среде, отразившись, в частности, в записке Б.Н. Чичерина, переданной Победоносцевым Александру III. Подобные настроения, которые, надо сказать, и император и Победоносцев склонны были преувеличивать, воодушевляли самодержца не менее, чем разброд и растерянность в рядах либеральной оппозиции. К концу апреля Победоносцев, следивший за малейшими душевными движениями императора, уловил, что тот почти готов внять призывам к решительному волеизъявлению, явив себя на троне самодержцем.
После совещания в Гатчине 21 апреля, где М.Т. Лорис-Меликов, Д.А. Милютин, А.А. Абаза снова доказывали преимущество представительных учреждений при самодержце и, не получив отпора, уехали этим обнадеженные, Победоносцев резко усиливает активность. В письме царю 23 апреля он делится соображениями о происходящем. Подтверждая факт повсеместных толков о готовящихся якобы переменах в управлении, он настаивает на том, что «для успокоения умов в настоящую минуту необходимо было бы от имени Вашего обратиться к народу с заявлением твердым и не допускающим никакого двоемыслия. Это ободрило бы всех прямых и благонамеренных людей». С этого момента его письма становятся ежедневными. 25 апреля он напоминает: «Вчера я писал Вашему Величеству о манифесте и не отстаю от этой мысли», сообщая, что работает над его проектом. 26 апреля Победоносцев направляет императору редакцию манифеста, которая, по его словам, «совершенно соответствует потребности настоящего времени». Константин Петрович убеждает, что случай для объявления манифеста представляется прекрасный. В среду 29 апреля царь должен был впервые появиться в столице – на параде – после двухмесячного пребывания в Гатчине.
Благоприятность момента для манифеста была точно определена не только со стороны этих внешних обстоятельств. Главным было состояние духа самого императора, его умонастроение, которое его советник безошибочно распознал. Победоносцеву не раз случалось писать для Александра Александровича официальные документы, но всегда, разумеется, по его поручению. Впервые он взялся за это по собственной инициативе, и его не одернули: император будто ждал подобного «толчка». 27 апреля он телеграфировал из Гатчины: «Одобряю вполне и во всем редакцию проекта».
29 апреля манифест был опубликован. «Посреди великой Нашей скорби, – возвещалось в нем, – глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный Промысел, с верой в силу и истину самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного, от всяких на нее поползновений».
«Нежданно-негаданно явился манифест…– записал 30 апреля 1881 г. в дневнике генерал А.А. Киреев, адъютант великого князя Константина Николаевича. – Он должен был явиться 2 марта. Явился очень кстати, ибо идеи конституциионные и раздражающие о них толки слишком начали укрепляться».
«Нежданным-негаданным» манифест 29 апреля явился и для либеральных администраторов – он, можно сказать, застал их врасплох. Явившийся в результате сговора (заговора) царя и его советника, манифест готовился в глубокой тайне. Победоносцев специально просил царя ни с кем не советоваться об этом их совместном предприятии, дабы оно не было в последний момент сорвано. И царь, надо отдать ему должное, оказался неплохим конспиратором.
Лорис– Меликов и его соратники, которые рассчитывали еще долго убеждать Александра в преимуществах представительного правления, были разобижены и возмущены подобными действиями за их спиной. Но Константин Петрович на случай, если бы они открыто высказали недовольство, подготовил и ответ им царя. Однако заготовленные им тезисы не понадобились. Лорис-Меликов, Милютин, Абаза (только они и подали прошения об отставке) ушли без шума, так и не узнав то, что же по наущению Победоносцева готовился сказать им
