Обняв не очнувшегося еще от сладкого полусна государя, он увел его в опочивальню. Едва добравшись до постели, царь, не успев даже перекреститься, крепко заснул.
Васька покропил стены опочивальни святой водой и, отдав последние распоряжения стряпчему и спальникам, на носках вышел в сени.
— К царевне, — шепнул он дожидавшимся его домрачею Никодиму и еще какому-то юродствующему нищему. — Нонеча там и полонная женка Янина.
В светлице Анны стоял полумрак. Царевна нежилась на пуховике. У изголовья ее сидела Марфа и напевала вполголоса какую-то девичью песню. На полу, подобрав под себя ноги, дремала Янина. На коленях ее лежала раскрытая книга Георгия Писидийского: «Похвала Богу о сотворении всякой твари».
Анна высунула из-под тафтяного с собольей опушкой и жемчужными гривами покрывала руку, нежно погладила черные кудри крестницы.
— Измаяла я, поди, тебя, Нинушка?
Полонянка полураскрыла глаза и прижалась к прохладной руке царевны.
— Не можно мне верить, матушка моя царевна, что даровал мне Господь превеликие свои милости, сподобив меня крестницей твоей стать!
Кто— то завозился в сенях. Марфа вскочила с постели и юркнула к двери.
— То по велению царевны, — послышался резкий голос Босого, — утресь еще наказывала двух бахарей блаженных доставить.
Марфа открыла дверь.
— Жалуйте. И то, измаялась наша царевна, вас дожидаючись.
Трижды перекрестившись на образа, юродивые, по молчаливому приглашению царевны, сели на лавку.
— А духовник пошто не шествует? — спросила зардевшаяся боярышня, склонясь перед Босым.
— Сейчас с царицей пожалует, — буркнул Босой, глядя куда-то поверх голов.
Янина молитвенно сложила руки.
— Прикажи, матушка-царевна, уйти. Не можно мне, не достойной, предстать перед очи царицыны.
Мясистые губы Василия передернулись в усмешке. «А и лукава же баба проклятая. Обликом — херувим, а душою — сатана сатаной». Царевна привлекла к себе крестницу:
— Не кручинься. Обсказала я царице про усердие твое в делах веры Христовой да про живот твой горький, полонный. И показала она тебе милость узреть тебя в светлице моей.
— Жалует! — объявила боярышня и широко распахнула дверь.
Милостиво улыбаясь, в светлицу вошла Марья Ильинична. За ней бочком протиснулся отец Вонифатьев. Васька встал и перекрестил воздух.
— Благословенно благословенное… Тьма свету не в кручину. Свет же в тьме — радости.
Никодим шлепнул себя по ляжкам и, грозясь пальцем в окно, подхватил, перебирая пальцами струны домры:
— Тьме Бог — отец, свету Господь — родитель, нам же на радости — свет царица Мария.
Царица ничего не поняла, с заискивающей улыбкой подошла к прозорливцу.
— Не растолкуешь ли мне сии премудрые словеса?
Васька поджал губы и повернулся к Никодиму.
— Реки!
Никодим таинственно наклонился к царице.
— Прикажи Проньке. В пятничные дни дана ему великая сила предреканья.
Пронька шмыгнул носом, обнюхав воздух и вдруг закатился сиплым смешком.
— Зрю!… Ночь дню поклоняется, свет тьму проглотил. А в свете, как горлица белая, царица купается!
Он обежал вокруг Марьи Ильиничны и радостно закончил:
— Очистившийся перед Васенькой — перед Богом очистится!
Допустив поочередно к своей руке царевну, Марфу и Янину, царица уселась под образами и умильно воззрилась на Босого.
— Сказывала мне Аннушка, будто занадобилась я тебе, прозорливец.
Васька ничего не ответил. Он неожиданно размахнулся, больно ударил себя по лицу и разодрал бархатную рясу. В сумраке, полунагой, свирепый, он казался очень страшным.
Царица закрыла глаза, чтобы не видеть надвигающегося на нее великана.
