— А сдал ты, сербин… Как из решета задор-то твой весь просыпался.
Князь Никита расхохотался.
— А хлебнет еще маненько духу российского, так обславянится, что хоть святых вон выноси.
Хорват вспыхнул.
— Я духу тяжелого не страшусь. На то мы и живы, чтобы очистить от тьмы души людишек российских.
Ртищев с видом победителя шагнул к хорвату и постучал пальцем по его груди.
— Ну, вот и сказ весь! И выходит, что без Европы никак славянам не обойтись. Потому, вся навыченность наша от Запада.
Крижанич болезненно вздохнул.
— Доподлинно, темна Россия, точно в гроб тесен заколочена да камнем придавлена.
Глаза его зажглись непоколебимым упрямством.
— А и от Запада возьмем, что на потребу славянам!… От того, поди, нас не убудет. Тесто наше, а сдоба европейская. А замешавши, таку диковинку выпечем…
Он пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово и не найдя его, вытащил из кармана тетрадку
— А будет ваша милость послушать, все доподлинно уразумеете.
Кружок с большой охотой и любопытством приготовился слушать. Хорват раскрыл тетрадку и близко поднес ее к глазам:
Адда и нам треба учиться яко под честитым царя Алексея Михайловича владением мочь хочем…
Матвеев удивленно пожал плечами.
— Сие не по-нашенски, а по-тарабарски. Нешто уразуметь русскому человеку таку премудрость, прости, царица небесная…
Хорват остановил его строгим движением руки и продолжал:
Мочь хочем древние дивячины плесень стереть, уметелей ся научить, похвальней общения начин приять и блаженно его стана дочекать.
— А ни вот столько, — показал на кончик своего ногтя смущенный постельничий.
Остальные глядели на хорвата, как на юродивого, и молчали.
Юрий снисходительно улыбнулся.
— Покель латыни не превзошли такожде, небось, дивовались?… А славянам не латынь вместна, а всеславянский язык.
И, не торопясь, перевел прочитанное:
Значит, и нам надобно учиться, чтобы под властью Московского царя стереть с себя плесень застарелой дикости; надобно обучиться наукам, начать жить более пристойным животом и добиться более благополучного состояния.
Все оживленно заговорили. Сразу появились ярые сторонники и враги нового языка.
Юрий настолько увлекся, стараясь показать правоту и важность своей затеи, что выпалил, позабыв осторожность.
— А и кардинал, когда я, будучи пастором в Риме…
Он тут же осекся, испуганно уставился на опешивших собеседников. Но было уже поздно.
— Пастором? — процедил с омерзением сквозь зубы пришедший под конец чтения дворянин Толстой.
— Па-сто-ром? — хором повторили за ним остальные и, точно сговорясь, трижды истово перекрестились.
Ртищев брезгливо отодвинулся от Крижанича, сунув за ворот руку, дрожащими пальцами стиснул нательный крест.
— Да воскреснет Бог и расточатся врази его!…
Если бы не подоспевшие вовремя Марфа и Гамильтон, дело окончилось бы печально для хорвата.
Гамильтон с презрением оглядела «преобразователей»:
— Так вот она вся навыченность ваша российская!
Артамон Сергеевич смутился, не зная, как повести себя, чтоб не показаться дикарем перед женой и не вызвать недовольства гостей.
Марфа тем временем поманила к себе мужа:
— Ты бы хоть, соколик, угомонил их… Поди, всех ты ученей.
