Постельничий, польщенный словами Марфы, сразу почувствовал себя убежденным сторонником хорвата.
— А был пастором, да ныне отрекся! — крикнул он. — И неча про старое поминать.
Заслышав приближающиеся шаги, Гамильтон выглянула в дверь.
— А вот и Федор Петрович Обернибесов. Как есть к вечере пожаловал, — обрадованно объявила она и, подарив гостя ласковой улыбкой, рассказала ему о происшедшем, стараясь каждым словом показать свое презрение к кружку и веру только в него одного.
Обернибесов, ни с кем не поздоровавшись, подошел к Юрию.
— Не кручинься и веруй в превеликую дружбу нашу. Ибо ведомо нам, что хоть и хаживал ты в пасторах, а душу имал в себе славянскую.
И повернулся к Романову.
— Так ли я сказываю, князь Никита Иванович?
— Так, — великодушно согласился князь. — Будь по глаголу постельничего: что было — прошло, быльем поросло.
Не смея возражать дядьке царя, кружок примирился с новостью и обещался не выдавать тайны хорвата, которому в случае, если бы узнали, что он был пастором, грозило изгнание из Руси.
Гамильтон пригласила гостей в трапезную. За вечерней, в противовес русским обычаям, не было ни вина, ни обилия яств. Зато, наперекор старине, нарочито велась оживленная беседа.
— Обмыть да причесать надобно московитянина, — склонив голову в сторону женщин, вкрадчивым голосом произнес успокоившийся немного Крижанич.
Марфа невесело усмехнулась.
— Где уж! Нешто нашим свиньям вдолбишь…
— Обсказать бы про все за рубежом, руками бы замахали, — подхватила Матвеева, — веры не дали бы словесам. Эки, ведь, свиньи! От воров деньги в рот прячут, горшков не моют… Подает мужик гостю полную братину и оба-два пальца в ней окунул. А дух… Ничем не смыть духа того!
Она передернулась с отвращением и замолчала.
Вскоре после трапезы часть гостей разошлась по домам. Остались Ртищев с женой, Ордын-Нащокин, хорват и Толстой.
Крижанича увели в угловой терем-башню.
— Можно ли? — шёпотом спросил Юрий, когда Гамильтон, убедившись, что никого в сенях нет, заперла на засов дверь и присела на диван.
— Начинай, — с такой же таинственностью шепнул Нащокин и приготовился слушать.
Бледный, с нахмуренным лицом, стоял посредине терема Юрий, устремив куда-то ввысь горящий взгляд. Точно зачарованная, любовалась им Марфа; она не знала еще, о чем будет говорить этот странный, так непохожий на русских, чужеземец, но твердо верила, что пойдет за ним на какой угодно его призыв.
Ртищев, нахохлившись, исподтишка следил за женой. Охваченный беспокойством, он не выдержал и потянулся губами к ее уху.
— Марфенька…
Марфа вздрогнула и с ненавистью откинула голову.
— Ну?
По глазам мужа она поняла, что тот хочет сказать, и через силу выдавила на лице улыбку.
— Диву даюсь я, как будто и пригож сербин, а все нету в нем закваски твердой, как у российских людей, как у тебя, мой соколик.
Федор гулко вздохнул. «Экой я, право! И как мог я усумниться в чистой голубице своей!» — подумал он с укором самому себе и блаженно уставился на Крижанича.
— Чти, что ли, грамоту, — заторопил Юрия Толстой.
Юрий мялся и продолжал молчать.
— Аль боязно? — строго насупился Ордин и встал. — И то, дело такое, что без крестного целования начинати не можно.
Он первый подошел к образу. Выслушав данную всеми присутствовавшими в терему клятву, Крижанич уже безбоязненно достал из подкладки кафтана сложенный вчетверо лист бумаги.
— Починать?
— Починай, — кивнула Гамильтон.
Склонив голову и подавшись туловищем вперед, Юрий вполголоса начал:
Какая должна быть власть в государстве Российском? Всем людям на потребу поущение от честной коллегии народолюбцев, во имя Отца и Сына и Святого Духа: 1)
