матросам.
И опять багор пенит воду канала.
— Нет… ещё ниже двигай…
Багор не выходил из воды.
— Данилыч! Вели закидать сети ниже, на перехват утопшим…
— Сам закидаю, государь… Помоги, Господи!
Багор что-то нащупал.
— Стой! Ошвартуйте лодку вёслами… Здесь!..
И багор, поднимаясь из воды, поднимал на её поверхность что-то вроде мешка…
То была спина утопленника… Скоро показались болтавшиеся как плети руки и ноги, повисшая голова… мокрые чёрные волосы, с которых струилась вода…
— Кенигсек! Благодарение Богу… может, отойдёт.
И царь снял шляпу и перекрестился.
— Ищите других!.. Они тут, должно быть, недалече.
Из толпы солдат и рабочих, стеною стоявших вдоль канала послышались возгласы:
— Не клади на землю утопшего, государь! Не клади!
— Качать его! Качать!
— Сымай кто зипун! На зипун его! Живо, братцы!
На берег из лодки полетел кафтан.
— Сам царь-батюшка не пожалел своей государевой одёжи, — слышалось на берегу.
— Пошли ему, Господи, Царица Небесная!
Государь бережно поднимает утопленника, как малого ребёнка, тревожно смотрит в его бледное лицо, посиневшее, ещё за несколько минут такое прекрасное лицо, и так же бережно передаёт несчастного на руки подоспевшим с Меншиковым матросам.
Утопленника кладут на растянутый царский плащ.
— Качайте… качайте, дабы изверглась из него вода… А ты, Данилыч, обыщи его карманы… нет ли важных государственных бумаг…
Меншиков вынимает из карманов утопленника несколько пакетов, отчасти подмоченных.
— Отдай их Павлу… пускай отнесёт в мою ставку и запечатает моей малой печатью… на досуге я сам разберу.
Меншиков отдал пакеты Ягужинскому.
— Нащупали! — крикнули с другой лодки, что была пониже.
— Подавай на берег! Да легче!
— Вот бредень, братцы, на бредне способнее качать!
— А другого на рогожу клади, рогожа чистая.
И началось усиленное качание трех мёртвых тел.
Царь стоит около Кенигсека и не спускает глаз с его посиневшего лица, перекатывающегося с правой щеки на левую и наоборот…
«Не изрыгается вода, не изрыгается… вот печаль! Какого нужного человека лишаюсь! Новый бы Лефорт был».
Царь подходит к покачивающемуся утопленнику и осторожно дотрагивается до его высокого, мраморной белизны лба.
— Холоден, как лёд…
— Вода студена, государь, — тихо говорит Меншиков.
— От ледяной воды, поди, сердце замерло, не выдержало.
— Знамо, государь, и не от такой воды дух захватывает, а тут долго ли?
Пётр, Меншиков и два матроса сменяют прежде качавших.
— Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два…
Жалкое, безжизненное, беспомощное тело!..
— Наддай ещё! Тряси!..
— Эх, государь, кабы в нём была душа, давно бы вытряхнули, — тихо говорит Меншиков.
— Так думаешь, нет уже её в нём?
— Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.
Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а, предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся…
— Что это? — шептал он побледневшими от страха губами. — Она сама?.. У него?..
Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в ещё больший ужас…
«Её почерк… Господи!»
Листки выпали из его дрожащих рук.
«Сжечь все это… уничтожить…»
Он торопливо зажёг свечу.
«Сожгу… жалеючи государя, сожгу… А того не жаль, его уже не откачать… И её не жаль».
…Листки и то страшное — у самого пламени свечи.
«Нет, не смею жечь… Пусть будет воля Бога… А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит».
И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то… страшнее с розовыми листками… и все это запечатал малой царской печатью.
17
Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.
— Какой пароль на ночь? — спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.
— «Март», государь, — шепнул преображенец.
— Не «Март», а «Марта», — поправил его царь.
Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:
— Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!
Ягужинский побледнел. Царь заметил это.
— Что с тобой, Павел? — спросил он. — Ты нездоров?
— Нет, государь, я здоров, — с трудом произнёс Павлуша.
— Простудился, может?
— Нет, государь.
— Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?
— Нет, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.
— Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыплёнку. Так где бумаги Кенигсека?
— Вот, государь, — подал Павлуша страшный пакет.
— А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни… Завтра рано разбужу… Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу… Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.
