Шереметев.
— А чем? — спросил царь.
— Головою, да только не своею.
— Как так — не своею?..
— Шведскою, государь, — улыбнулся Шереметев. — Ворвавшись с товарищами на вал, сгрёб сонного шведина за ноги и давай его головою, словно цепом, колотить направо и налево, как когда-то Илья Муромец молотил татаровей царя Калина:
— Так их же добром да им же и челом! — рассмеялся Пётр. — Ну и молодец же ты, вижу, дядя!
Восхищённый такою силой, государь жаловал богатырю пять ефимков.
19
В тот же день, в ночь на 26 апреля, царь Пётр Алексеевич и Шереметев, поняв свою оплошность, быстро двинули все войска и флотилию к Ниеншанцу.
Перед наступлением войск у царя наедине с Шереметевым в палатке произошёл следующий разговор.
— Знаешь, старый Борька, что я тебе скажу? — промолвил царь.
— Говори, государь, приказывай, — отвечал Шереметев.
— Видишь, что там в углу?
— Вижу, государь, твоя государева дубинка.
— А знаешь, где бы ей следовало быть?
— Не ведаю, государь.
— На моей да на твоей спине.
Шереметев смутился.
— Твоя воля, государь: коли я провинился, вот моя спина, бей.
— А ты меня будешь бить?
— Помилуй, государь! На помазанника Божия поднять руку — рука отсохнет.
— То-то, Борис… И моя рука не поднимется бить тебя… Невдомёк тебе, за что?
— Мекаю, государь… Моя провинка…
— И моя… Коли б за разведчиками мы все двинулись тогда же, крепость была бы уже наша.
— Точно, государь… Маленько проворонили.
— Ну, грех пополам: ни я тебя не бью, ни ты меня… Помазанник не может творить неправду.
Утром 26 апреля русские были уже под Ниеншанцем и наскоро разбили лагерь.
Место было открытое, и шведы, опомнившись после ночного переполоха и потери бастиона, снова перешедшего в их руки, и приготовившись к отпору, тотчас же начали палить по русскому лагерю. Но снаряды не долетали.
— Не доплюнут до нас, — заметил Шереметев.
— Да и наши чугунные плевки не долетят до них, — сказал Пётр. — Надо послать главного крота с кротятами.
— Это генерала Ламберта, государь?
— Его. Пусть возведут траншею саженях в тридцати от крепости и строят батареи для мортир и пушек, что прибыли из Шлиссельбурга на судах, построенных за зиму Александром Данилычем.
Осадные работы начались…
А на другой день государь решил с достаточным отрядом отправиться на рекогносцировку к самому устью Невы, к выходу её в море. Иначе могло так случиться, что, пока шли осадные работы, шведы явятся на своих кораблях к осаждённой крепости, что они и делали каждую весну, и тогда русские очутились бы между молотом и наковальней.
— Помилуй, государь, — взмолился Шереметев, — тебе ли нести святопомазанную главу под выстрелы береговых укреплений?
— Если Бог судил мне вывести Россию из тьмы на свет Божий, меня не тронут вражеские ядра, — твёрдо решил Пётр.
— Воля твоя, государь, — покорился Шереметев.
— Возьми и меня с собою, государь, — робко сказал Ягужинский.
— Ладно… Ты мне не помешаешь, Павлуша, — согласился царь. — Притом же твои глаза рассмотрят в море все лучше и скорее подзорной трубы.
Вечером 28 апреля государь посадил четыре роты Преображенского и три — Семеновского полков на шестьдесят лодок и под самым убийственным огнём шведских береговых батарей пустился со своею флотилией вниз по Большой Неве.
«Прикрытые лесом берега, мимо которых плыла флотилия, — говорит автор „Панорамы Санкт-Петербурга“ Александр Башуцкий, — представляли любопытным взорам царя мрачную картину дикой и сиротствующей природы, коей самые живописные виды не пленяют взора, если он не встречает в них присутствия людей, оживляющего и пустыни. Не одни берега, но и все пространство, занимаемое ныне Петербургом и его красивыми окрестностями, были усеяны лесом и топким болотом; только местами, и то весьма редко, виднелись бедные, большею частью покинутые деревушки, состоявшие из полуразвалившихся хижин, где жили туземные поселяне, промышлявшие рыбною ловлею или лоцманством для провода судов, приходивших с моря в Неву».
Таковы были тогда те места, на которых раскинулась теперь шумная, с миллионным населением, с храмами и Дворцами, окутанная паутиной телеграфных и телефонных проволок, горящая электрическим светом столица Петровой России.
«Уверив пустынных жителей сего лесистого края в неприкосновенности их лиц и имущества, снабдив их охранными листами и не видя на взморье ни одного неприятельского судна, — продолжает Башуцкий, — Пётр возвратился на другой день в лагерь, оставя на острове Витц-Сари, или Прутовом, ныне Гутуевском, три гвардейские роты, для охранения, невских устий»[177].
— Я вижу, что Нарва дала нам хороший урок, — сказал царь, осмотрев осадные приготовления. — Вижу, Борис Петрович, что ты не забыл сего урока, вижу…
— В чём, государь? — спросил Шереметев.
— В том, что твой крот и кротята взрыли здесь землю не как под Нарвой, сии кротовые норы зело авантажны[178].
— Я рад, государь, за Ламберта, — поклонился Шереметев, — это дело его рук.
— Теперь сие осиное гнездо, — Пётр указал на укрепления Ниеншанца, — долго не продержится, а сикурсу[179] ожидать осам неоткуда: устье Невы я запечатал моею государскою печатью.
Уверенные в неизбежном падении последнего шведского оплота на Неве, царь и Шереметев решили: избегая напрасного пролития крови, предложить коменданту Ниеншанца, полковнику Опалеву, сдаться на честных условиях, не унизительных для шведского оружия.
Осаждённые, не зная, что они отрезаны от всего света, продолжали пальбу по русским траншеям.
— Они даром тратят наш порох и наши снаряды, — улыбнулся царь, напирая на слова «наш» и «наши».
— Да мы, государь, нашего пороху и наших снарядов ещё нисколечко не истратили, — отозвался Шереметев.
— Тугенек ты мозгами, Борис, — покачал головою государь, — не сегодня-завтра осиное
