Пётр водил остриём циркуля по дельте Невы. Нева и её дельта стали с некоторого времени преследовать его как кошмар.
— Великому государю здравствовати! — приветствовал царя Ромодановский.
Он видел, что государь в хорошем расположении духа.
— Эх, князюшка! — махнул рукою Пётр. — Моя песенка спета!
— Что так, государь? — притворился удивлённым князь-кесарь.
— Так… Не строить уж мне больше корабликов, не видать мне Невы, как ушей своих, — продолжал Пётр. — Снимут с меня, добра молодца, и шапочку Мономахову, и бармы и наденут на меня гуньку кабацкую да лапотки-босоходы.
— Где ж это птица такова живёт, котора б заклевала нашего орла, что о двух головах? — улыбнулся князь-кесарь.
— Да вот новый Григорий Богослов, а може, и Гришка Отрепьев…
— Что у меня в железах сидит?
— Да, может, и тамбовский, а то и вселенский патриарх Игнатий: они не велят народу ни слушаться меня, ни податей платить… Прости, матушка-Нева со кораблики!
— К слову, государь, — сказал Ромодановский, — в те поры, как я спешил к тебе, к патриаршей Крестовой палате съезжались все архиереи, чтобы судить Игнашку, «вселенского патриарха», как ты изволил молвить.
Глаза царя метнули молнии.
— И обелят пустосвята долгогривые! — гневно сказал царь. — Знаю я их!.. Один токмо Митрофан воронежский другим миром мазан, да те, что из хохлов — Стефан Яворский да Димитрий Туптало, как мне ведомо, это люди со свечой в голове… А те, что из российских, все вспоены кислым молоком от сосцов протопопа Аввакума.
— Не обелят, государь, — уверенно сказал Ромодановский, — повисит он, сей Игнашка, у меня на дыбе! Улики налицо.
— Так, говоришь, судят? — уже спокойно спросил царь.
— Судят, государь.
— Не заслоняй мне Невы, Данилыч, своими лапищами, — сказал Пётр Меншикову, снова наклоняясь над картой.
Над Игнатием действительно совершался архиерейский суд с патриархом во главе.
Адриан и все архиереи сидели на своих местах, по чинам, а перед ними стоял аналой с положенными на нём распятием и Евангелием.
Игнатий стоял, опустив глаза, и дрожащими руками перебирал чётки. Лицо его было мертвенно-бледно, и бледные, посиневшие губы, по-видимому, шептали молитву.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — тихо провозгласил маститый старец, патриарх.
— Аминь, аминь, аминь, — отвечали архиереи.
— Епископ тамбовский Игнатий, — не возвышая голоса, продолжал патриарх, — пред сонмом тебе равных служителей Бога живого, перед святым Евангелием и крестом распятого за ны говори сущую правду, как тебе на Страшном суде явиться лицу Божию.
Игнатий молчал и продолжал только шевелить бескровными губами. Было так тихо в палате, что слышно было, как где-то в углу билась муха в паутине. Где-то далеко прокричал петух…
«Петел возгласи», — бессознательно шептали бескровные губы несчастного.
— Призови на помощь Духа Свята и говори… Он научит тебя говорить, — с видимой жалостью и со вздохом проговорил Адриан.
Дрожащими руками Игнатий поправил клобук.
— Скажу, все скажу, — почти прошептал он. — Против воровских писем Григория Талицкого…
— Гришки, — поправил его патриарх.
— Против воровских писем Гришки, — постоянно запинаясь, повторил подсудимый, — в которых письмах написан от него, Гришки, великий государь с великим руганием и поношением. У меня с ним, Гришкою, совету не было; а есть ли с сего числа впредь по розыскному его, Гришкину, делу явится от кого-нибудь, что я по тем его, Тришкиным, воровским письмам великому государю в тех поносных словах был с кем-нибудь сообщник или кого знаю да укрываю, и за такую мою ложь указал бы великий государь казнить меня смертию.
Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.
— И ты, епископ тамбовский Игнатий, на сём утверждаешься? — спросил патриарх.
— Утверждаюсь, — шёпотом произнесли бескровные губы.
— Целуй крест и Евангелие.
Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.
Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошёл Талицкий.
Взоры всех архиереев с испугом обратились к вошедшему. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий учёный авторитет старой Руси. И этот твёрдый адамант[117] веры, подобно апостолу Павлу, — в оковах!
Некоторые архиереи шептали про себя молитвы…
Но когда Талицкий, уставившись взглядом в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные Преображенском приказе на основании показаний прочих привлечённых к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям подумалось что Талицкий и их обличает в том же, в чём обличал тамбовского епископа.
И многие из сидевших здесь архиереев видели уже себя в страшном застенке, потому что и они глазами Талицкого смотрели на все то, что совершалось на Руси по мановению руки того, чьё имя, называемое здесь Талицким, они и в уме боялись произносить.
Наконец, затравленный разоблачениями Талицкого до последней потери воли и сознания, Игнатий истерически зарыдал и, закрыв лицо руками, хрипло выкрикивал, почти задыхаясь:
— Да!.. Да!.. Когда он, Григорий…
— Гришка! — вновь поправил патриарх…
— Да! Да! Когда он, Гришка… те вышесказанные тетрати… «О пришествии в мир антихриста» и «Врата»… ко мне принёс… и, показав… те тетрати передо мною… чел и рассуждения у меня… просил в том… Видишь ли ты, говорил он, Григорий…
— Гришка! — строго остановил патриарх.
— Да… видишь ли-де ты, что в тех тетратях писано… что ныне уже все… сбывается…
«Воистину сбывается», — мысленно, с ужасом, согласились архиереи.
Игнатий, обессиленный, остановился, но пристав заметил, что он падает, и подхватил несчастного.
По знаку патриарха молодой послушник принёс из соседней ризницы ковш воды и поднёс к губам Игнатия. Тот жадно припал к воде.
«Жажду!» — припомнились не одному архиерею слова Христа на кресте. — «Жажду!»…
— Ободрись, владыко, — шепнул пристав несчастному, поддерживая его, — Бог милостив.
Слова эти слышали архиереи и сам патриарх. «Добер, зело добер пристав у его
