день появления на свет принцессы Софии Ангальт-Цербстской, которую теперь весь цивилизованный мир называл Екатериной Великой.
– Что с вашим величеством? Нездоровится, матушка? – заботливо спросил Захар, который привык замечать малейшее изменение в чертах этого давно знакомого ему лица. – Лекаря не позвать ли? Рочерсона?.. Я сейчас скажу…
– Нет, постой… Так, обычное у меня… Колика моя подступила. Дай воды… Вот и полегчало… Благодарствуй… Откажи там всем, если ждут… Довольно на сегодняшний день…
– Почитай, никого и нет. Вяземский князь, один… Я сейчас… А к вам, матушка, кого звать? Марью Саввишну, может? В постельку, может?..
– Нет… Тут ещё мне надо… Попроси Анну Никитишну… Она знает. Ждёт, поди, у себя. Мы сговаривались с ней… Скажи, прошу её… Ступай… Успокойся: видишь, легче мне…
И новым усилием воли старая, больная женщина заставила себя принять свой почти обычный бодрый, ясный и ласковый вид.
– Слушаю, матушка… Иду…
Привычный ко всяким переменам в этой сложной натуре, в этой царственной актрисе, одарённой необычайной способностью казаться такою, какою она сама хотела, – любимец её Захар вышел из покоя, незаметно покачивая седой головой, украшенной пышным, пудреным париком.
– Ну, что, узнала, Annette? Говори, рассказывай всё, прямо. Мне надо знать. Правда это? Правда всё, что я слышала?.. Или обносят[111] его? Мне надо знать… Говори прямо, не бойся: я спокойна и сильна… Со мной ничего не будет…
Так засыпала вопросами Екатерина Анну Никитишну Нарышкину, как только её старинная подруга появилась на пороге.
– Успокойся. Сейчас всё скажу, по крайней мере то, что сама знаю. Прошу тебя, не волнуйся, не страдай так. Это и меня заражает… Ну, присядь, если можешь. Сюда, на диван. Вот так. Ну, а я у твоих ног. Помнишь, как мы часто сиживали с тобою в наши минувшие годы… Так. Дай руку… Я так люблю твои руки. Никогда не видала я такой красивой, нежной такой бархатной и сильной руки… Сейчас, сейчас… скажу… Не волнуйся. Ничего особенно важного нет. Потому я и не спешу. Вот теперь лицо твоё стало светлее. И хорошо. Слушай… Знаешь, как это по-русски говорят?..
И, до сих пор сыпавшая французской речью, Нарышкина произнесла чистым, московским говорком:
– Нет вестей – добрые вести.
– Нет вестей?.. – тоже по-русски, с заметным акцентом, выдававшим её немецкое происхождение, переспросила Екатерина. – Как же это, помилуй? А вести были, и весьма неотменные… Слышь, говорят…
– Что кур доят. Лишь молока никто не пил… Так и тут. Со всех концов про Щербатову про княжну толки. А как стали с самими, со стариками, говорить, те и на дыбы: «Да нет, да быть не может».
– Нашли кого пытать… Они не скажут. Меня боятся, гнева моего. Старики старомодные…
– А может, и так, – незаметно наблюдая за Екатериной, согласилась Нарышкина.
Что-то особенное замечалось в её движениях, словах, в самом звуке голоса. Как будто она хотела приготовить к неприятному известию старую подругу и избавить от тяжёлых переживаний.
В другое время Екатерина тотчас заметила бы непривычную манеру подруги. Но теперь она была занята своими собственными мыслями и ощущениями и прислушивалась только к ним.
– Статься может, и права ты, душенька – протяжно, в тон Екатерине повторила Нарышкина.
– Как права? В чём? Вестимо, права… А ты ещё споришь… С ней он, с этой змеёй подколодной, с девчонкой наглой стакнулся… Меня осмеяли… И это им так не пройдёт. А ты ещё уверяешь, что нет ничего… ты…
– Дай срок. Не сбей с ног… Послушай сначала, я скажу. А потом и будешь грозой метать… Оно хоть идёт к лицу тебе, как у тебя очи так почернеют. Да я не кавалер. И без того люблю тебя безмерно. Договорить-то позволь, душенька.
– Говори. Только я ничему не верю…
– И на том спасибо. Много, поди, лет сорок с лишним дружбу ведём, а такого не слыхала. Видно, шибко засел этот «Кафтанчик красный» вот тут у тебя?.. – И Нарышкина фамильярно дотронулась рукой до груди своей державной подруги.
– Оставь. Что говорить хотела? Сказывай. Слушаю я… И не думай вовсе, чтобы уж очень он мне… Ну, понимаешь… Вынести того не могу, когда не я первая абшид даю. Когда по столице и повсюду говор пойдёт: «Постарела, мол… Прошло, мол, её время… Вот, мол…» Да нет! быть того не должно…
– И не будет. Приятно, когда слышу речи такие твёрдые… Ну, мало ль дури на свете? Смазливая рожица княжны приворожила его… Ненадолго, поди. Первого родит, сама рожном станет. Видала я таких, как она… Тебе ли чета? Хоть и внучкой тебе быть может… Только годами и взяла… Да тем, что, гляди, если правду врут; он первый к ней коснулся… Это лестно мужчине… Плод какой, подумаешь, диковинный… что у каждой девки дворовой в тринадцать лет найдётся… Ну, да шут с ними… Пусть лакомится на здоровье… Меня послушай. Знаешь, душенька… царица ты моя любимая… Твоя радость – моя радость. А всегда я понять плохо могла, что тебе в нём полюбилось? Вспомни, как светлейший с него портрет тебе показывал, сватал молодчика, после покойного нашего, незабвенного, как это ловко ты вымолвила:
