Быстрыми шагами направилась государыня в свою уборную.
Нарышкина со вздохом облегчения последовала за нею.
Объяснение произошло в тот же день, после обеда, и длилось около четырёх битых часов.
В семь часов граф Дмитриев-Мамонов, измученный, бледный, вышел из комнаты Екатерины, поднялся на второй этаж флигеля, который занимал во дворце, кинулся на диван в кабинете и долго так лежал, мрачный, безмолвный, не пуская к себе никого.
Екатерина с пылающим лицом и заплаканными глазами впустила к себе Нарышкину, и долго они толковали вдвоём.
О сцене сейчас же сделалось известно всюду во дворце, и хотя никто не знал никаких подробностей, но догадки, высказанные с разных сторон, были довольно близки к истине.
Совершенно неожиданно ровно в девять государыня появилась из своей спальни и вместе с Нарышкиной быстро прошла в парк, к светлому, красивому пруду, созданному искусной рукой среди обширной зелёной лужайки, от которой лучами расходились в разные стороны тенистые, ровные аллеи. Причудливо подстриженные деревья и кусты густой зелёной стеной окаймляли лужайку. Только тёмные пролёты аллей нарушали сплошную зелень живой ограды.
Белые ночи придавали особый, матово-серебристый отблеск и гладкой поверхности озера, и свежей, зелёной листве.
Ночной свет, разлитый повсюду и не дающий тени, настраивал на грустный, умиротворённый лад.
– Как сильно по вечерам пахнут цветы! – заметила Екатерина, проходя мимо цветника, – можно подумать, что это – час их любви…
– Говорят, что так оно и есть, ваше величество…
– По вечерам?.. Когда село солнце… Когда тихо… Когда все заботы отошли… Когда прохладно и легче дышать. А они не глупы, эти цветы… – покачивая головой, негромко, как будто рассуждая сама с собой, сказала государыня.
– Всё, что живёт, цветёт и любит, – всё это создано не без ума, ma chere!..[113]
– Правда твоя, Аннет.
Екатерина глубоко вздохнула, и они медленно двинулись вдоль пруда.
На одном из поворотов, когда весёлый, подстриженный, густой кустарник вдруг раздвинулся, открывая вид на озеро, они заметили недалеко перед собой скамейку, а на ней тёмную фигуру мужчины, военного.
Он был погружён в глубокую думу и, казалось, не слышал, не замечал приближения государыни и её спутницы.
Екатерина готова была свернуть в сторону, чтобы не видеть чужого, постороннего лица и самой не показаться в таком расстроенном виде, как была сейчас.
Но Нарышкина, словно не понимая её намерения, спокойно двигалась по аллее, не выпуская руки подруги.
Шагах в пяти-шести от скамьи они остановились, очутившись почти лицом к лицу с сидящим.
Это был Платон Зубов, бледный, мечтательный.
Шорох шагов по аллее вывел его наконец из задумчивого оцепенения.
Узнав обеих дам, ротмистр вскочил, вытянулся, отдавая честь, и в то же время словно против воли, взгляд его, более, чем это было предписано артикулом, впился в лицо государыни.
Взгляд Екатерины невольно встретился с этим жадным, горящим, как показалось ей, взглядом.
Она почувствовала знакомое и приятное волнение от этого упорного, наивно-дерзкого, хотя и полного почтительного обожания, взгляда.
И сейчас же он потух, как будто не вынес ответного взора, брошенного ему помимо воли этой неувядающей очаровательницей, Семирамидой Севера, [114] как её называли друзья, и Мессалиной новых дней, [115] как её называли враги и завистники.
Ласково, приветливее обыкновенного кивнув головой молчаливому мечтателю, Екатерина прошла мимо своей твёрдой, величавой походкой.
И не оборачиваясь, она ясно чувствовала на себе, на плечах, на кончике уха, вдруг зардевшегося отчего-то, всё тот же упорный, жадный взгляд красивых, больших, бархатных глаз.
– А знаешь, он совсем недурён собой, – после долгого молчания словно мимоходом бросила Екатерина Нарышкиной.
– Так все говорят, – отозвалась та, давно уже ожидавшая именно этих слов.
И снова в молчании пошли они дальше…
Десять ударов протяжно и звонко прозвучали над озером и улетели в ночную, причудливо-светлую даль.
Молча направилась Екатерина к своему флигелю, простилась с Нарышкиной и вошла к
