В военном искусстве Гурко исповедовал суворовский девиз: «Ввяжемся, а там посмотрим». Его принципом было: идти вперёд, невзирая на численное превосходство врага, стремительно сблизиться с ним и сокрушить его пулей и штыком. Все вверяемые ему подразделения, начиная от эскадрона лейб-гвардии гусар и кончая гренадерским полком, выказывали на манёврах отличную подготовку. Суворова как полководца Гурко боготворил, считал, что суворовские заветы, особенно с проведением милютинских реформ, преданы забвению, и горел желанием доказать их жизненность и силу. Милютина недолюбливал и наследник, видя в нём одного из главных сподвижников графа Лорис-Меликова, ведущего Россию к гибельной для неё конституции и парламентаризму.
– Война неизбежна, – говорил, морщась, Гурко (он сломал на недавних манёврах ключицу). – Малые войны обычно перерастают в большие. Столкновение сербов и черногорцев с турками – не исключение…
– Но что будет тогда с Россией? Неужто ей придётся воевать не только с Портой, но и коалицией Европы, как в Крымскую кампанию?[67]
– Я солдат, ваше высочество. Большая политика мне не по зубам. И мне хочется одного: просить государя отрешить меня от командования кавалерийским корпусом. И дать мне под начальство пехоту.
– Да, Иосиф Владимирович, мне передавали ваши слова: жить с кавалерией, а умирать с пехотой…
– Простите, ваше высочество. Но лучше так: жить с кавалерией, а побеждать с пехотой!
Наследник приметил, что штаб-ротмистр Кузьминский уже давно томится в отдалении, и попрощался с генералом.
Он дал знак кавалергарду подойти.
– Я помню наш разговор, штаб-ротмистр. Меня неприятно поразили ваши недомолвки, – сказал Александр Александрович.
– Ваше высочество! – твёрдо проговорил Кузьминский. – Соблаговолите оказать мне милость.
– Какую же, штаб-ротмистр? – поморщился наследник.
– Я прошу вас, ваше высочество, испросить у его величества разрешения на мой отъезд в Белград. К князю Милану.
Цесаревич оглядел Кузьминского, задержавшись взглядом на трёх Георгиевских крестах, последний из которых был золотой с бантом. Ему нравился этот офицер – за прямоту и резкость, чего так не хватало придворным, окружавшим трон. Но Александр Александрович даже не допускал, что может пообещать и не выполнить обещанного.
– Вы намерены ехать с генералом Черняевым? – осведомился он.
– Черняев, ваше высочество, уже за пределами Российской империи. Он на пути в Белград.
После долгой паузы цесаревич медленно сказал:
– Нет, штаб-ротмистр, я не выполню вашей просьбы. Я обязан оберегать его величество – и как государя, и как отца – от подобных прошений. Ответ будет отрицательный. И это только взволнует его…
«Ну вот! – пронеслось в голове Кузьминского. – А князь Кропоткин, до его внезапного ареста, уговаривал меня обратиться к наследнику с предложением войти в оппозицию к своему отцу. Я тоже сказал тогда: «Нет!» И после того Кропоткин стал вдруг говорить, что надеется на моё молчание, на честь офицера. Мне оставалось только ответить ему: «Как вам не стыдно, князь!»
Он наклонил голову:
– Извините, ваше высочество…
«А ведь этот Кузьминский может наделать глупостей, – думал наследник, провожая взглядом кавалергарда, который быстрыми шагами пересекал залу. – Сбежит в Сербию! А каков тогда будет гнев государя!.. Он скажет: «Это революционер!» Ведь после того как государственным преступником оказался его бывший камер-паж[68], ему всюду мерещатся революционеры. Сколько отшумело процессов! И сколько злодеев сидит теперь в Петропавловской крепости и губернских тюрьмах!..»
4
Карета с опущенными шторками остановилась у ворот и довольно долго стояла, покуда солдаты не отперли их изнутри. Жандармы длинными узкими проходами повели Тихомирова к железным внутренним воротам. Они вошли под мрачный свод, откуда Тихомиров попал в небольшое помещение, где его сразу охватила тьма и сырость. Четверо унтер-офицеров крепостной стражи, не произнося ни слова, неслышно забегали в своих войлочных ботинках, покуда смотритель расписывался в книге о приёме арестанта.
Тихомирову приказали раздеться донага и облачиться в арестантское платье: зелёный фланелевый халат, длинные шерстяные чулки невероятной плотности и жёлтые туфли такого гигантского размера, что они еле держались на ногах, едва он попробовал ступить.
Затем его повели тёмным коридором, по которому мрачно вышагивали часовые, и ввели в одиночную камеру. Захлопнулась тяжёлая дубовая дверь, щёлкнул ключ в замке, и Тихомиров остался один в полутёмной камере.
Первым его порывом было подойти к окошку. Оно было прорезано в форме широкого низкого отверстия в двухаршинной каменной стене на такой высоте, что Тихомиров едва мог достать до него рукой. Окошко было забрано двумя железными рамами со стёклами и, кроме того, металлической решёткой. За окошком саженях в пяти тянулась внешняя крепостная стена необыкновенной толщины. На ней одиноко торчала серая будка часового. Только задрав голову, Тихомиров мог различить клочок неба.
Узник окинул взглядом камеру, в которой ему, возможно, предстояло провести несколько лет. Она оказалась казематом, предназначавшимся для большой пушки, а окно – амбразурой. Сюда никогда не проникали солнечные лучи. Меблировку составляли железная кровать, дубовый столик и такой же табурет. Пол был покрыт густо закрашенным войлоком, а стены оклеены жёлтыми обоями. Чтобы заглушить звуки, обои были наклеены не прямо на стену, а на полотно, под которым Тихомиров обнаружил проволочную сетку, а за ней – слой войлока. Только под ним удалось нащупать камень. У внутренней стены стоял умывальник.
В толстой дубовой двери было прорезано запиравшееся квадратное отверстие, чтобы подавать пищу, и продолговатый глазок со стеклом, закрывавшимся с наружной стороны маленькой заслонкой. Через этот глазок часовой мог наблюдать в любое время, что делает заключённый. И в самом деле, часовой тут же поднял заслонку глазка, причём сапоги его жёстко заскрипели, когда он по-медвежьи подкрался к двери. Но едва Тихомиров попробовал заговорить с ним, на лице солдата появилось выражение ужаса, и заслонка тотчас опустилась.
Кругом царила мёртвая тишина. Тихомиров придвинул табуретку к окну и принялся смотреть на клочок неба, тщетно пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук со стороны Невы или из города на противоположном берегу. Он размышлял о том, что перевидала Петропавловская крепость…
В его воображении возникли и пронеслись тени мучимых и убиенных. Здесь Пётр
