вымытые и чистенькие, будто насильно обнаженные в своей девственности. Все было противоестественно и дико.
Люди зло смотрели на мутные воды, уже потерявшие главную силу, но не сраженные и не утихшие. Воды неслись по руслу, то прижимаясь к камням, то ударяя в валуны, пытаясь сбить их с места и снова увлечь за собой. А валуны отбивались от потока и держались накрепко, и он вздымался, разбитый в брызги, и падал без сил.
Люди молча смотрели на опустошения и на поток, сердца их наливались яростью, и ярость накапливалась, росла, потому что выхода ей не было, и некому было мстить за жестокость.
Люди молчали, и все вокруг молчало, и только шумел поток, как единственный, полновластный хозяин. И, будто протестуя против этой неправды, Синягин сбросил с себя одежду и в одних трусах вскочил на бульдозер. Еще не все поняли, чего он хочет, а бульдозерист уже оказался рядом с Синягиным на своей машине, и раздались выхлопы, сначала резкие и гулкие, потом чаще, чаще, пока не зашелся в грохоте двигатель, заглушив поток.
— Пошли! — крикнул Синягин водителю, махнув рукой в сторону противоположного, правого берега.
Мутные воды скрывали дно, и было неизвестно, как оно изуродовано и где образовались ямы, ясно, что этих двоих могло смыть. Толпа зашевелилась, надвинулась подковой на бульдозер и, как могучий страж, пошла вслед за ним. Позади загрохотали еще два бульдозера со стальными тросами и пеньковыми канатами наготове. Подкова разорвалась, пропуская их, и выровнялась, вытянулась вдоль берега.
Поток бился о валки гусениц, машины то проваливались до самых площадок, то выползали выше и двигались гуськом, рыча и отфыркиваясь, пока не перебрались на другую сторону потока. Не останавливаясь, пошли к береговой опоре, растаскивая валявшиеся деревья, доски, шпалы. На обоих берегах все пришло в движение. В тонкие металлические сети укладывали камни и сбрасывали в воду близ опор, укрепляя их основания. Вскоре к левому берегу подошел восстановительный поезд с мощным краном на железнодорожной платформе. Поднялся в воздух бак, по форме и размерам похожий на паровозный тендер, но без потолка и заполненный камнями: стрела вынесла его на двадцать пять метров вперед, и он, качаясь, повис над потоком, рухнул в том месте, которое было для него предназначено.
И тут же в воде оказались Гафур Азмабаев, Фаниль Губайдуллин, Садых Муллажанов, Муритдин Турсунов. С помощью крана они обкладывали бак валунами и связками камней, чтобы намертво закрепить этот фундамент для новой временной опоры из шпал.
И здесь, на воде, и на берегу люди работали, почти не разговаривая, потому что и без того понимали друг друга и говорить не хотелось. Не было у них распорядка дня, не было определенных часов для сна и еды. Каждый сам улавливал тот момент, когда силы покидали его, а голова больше не выдерживала раскаленного воздуха. Тогда бросал работу, чтобы дотащиться до навеса, а, отдохнув немного, снова шел к мосту.
Ночью площадку сильно освещали, и никто не мог себе позволить в это драгоценное прохладное время спать или предаваться отдыху. Это была не работа, а экстаз людей, одержимых местью за гибель товарищей. Они строили не мост, а монумент погибшим, символ жизни, во имя которой те отдали свою жизнь. Отдали сознательно, величественно и обрели бессмертие.
Люди работали до изнеможения, чтобы увековечить подвиг и дать жизнь Ташкенту, ибо в то время для Ташкента цемент означал жизнь.
На третий день к мосту пришел Арии Камалов. Горе его было так велико, что он не мог плакать, и никто не стал его утешать. Наоборот, кто-то обратился к нему и без всякой жалости спросил, почему он не работает. Может быть, это были единственные слова, которые ему были нужны. Он включился в общий ритм и яростно ворочал шпалы и камни, и, когда ему становилось невмоготу, никто не приходил ему на помощь: в легком труде горя не заглушить.
Люди работали, как в тумане, работали дни и ночи, и они могли бы так работать полных два месяца, на которые было рассчитано строительство, но на одиннадцатый день увидели, что мост готов и можно пропускать поезда,
1966
