какой-то дремучий, нетронутый пласт. Она была не очень довольна тем, что кто-то ковырнул ее с неотделанного края, но с другой стороны… может быть там еще что-то есть?
Короче она не знала: разозлиться или обрадоваться.
Эд тем временем убежал вниз по лестнице.
— Смотри! — крикнул он снизу. — Кажется, что там наверху все кончается! Ступеньки уходят в небо! Правда — замечательно?
И ветер опять толкнул их в спину. Катька криво ухмыльнулась. Странный этот Эдик. Нарышкин бы не размахивал руками. И Бамбук не понял бы этих восторгов, хотя на сцене изображал бог весть что. Смущал ее Эдик, вот что. Он селил в Катькино сердце сомнение, а то ли она считает правильным, что считают все? Потому что, если выбирать из этой всей тусы, она выбрала бы Эдика. И она опять немного надулась. Да кто он такой, этот хренов Эдик? Кто он такой?!!
— Черт! — сказала Катька, усаживаясь в прокатную машину и успокаиваясь. — Такое чувство, что ты мог обойтись и без должности баса! Чего ты терпишь Репеича? На кой он тебе нужен?
— Да брось ты! Нормальный мужик! — усмехнулся Эдик. — Просто ты — анархистка!
— А как ты поедешь? Ты знаешь Париж, как Москву?
Эдик улыбнулся и повернул ключ зажигания. Мотор неслышно завелся, и улица легко сорвалась с места и приветливо побежала навстречу машине.
— Нет, — усмехнулася Эдик. — Понятия не имею. Только по карте. А вот JPS знает. Он нам все и покажет.
— А чой-то? — удивилась Катька непонятному слову. — Чой-то за JPS?
— Спутниковая система. Эдик повернул ключ зажигания. Ты, Катька, тундра! Будто из Урюпинска вчера!
— А я и есть из Урюпинска, — призналась Стрельцова. — Была б я не из Урюпинска, в Голливуде бы уже снималась. Из Саратова! Прикинь! Я в Москву когда приехала, у меня даже на съем квартиры бабла не было. И ни одного знакомого. А теперь вот в Париже… Хотя, конечно, свой бы альбом записать…
Катьку кольнула в сердце мысль о том, что вот уже несколько лет она в Москве, а так ни на йоту и не продвинулась к заветной мечте — стоять на сцене, красивой и классной, и петь. А впереди — огромный зал людей, и все ее понимают, чувствуют то же, что и она, и мысленно поют вместе с ней, с Катькой. Жалкие роли подпевалок, подвывалок в чужих проектах и редкие концерты в клубах — все, что могла предложить ей жизнь.
Сначала Катька бунтовала, ругаясь по этому поводу на вечеринках в гостиницах и кухнях с такими же как она подпевалками и подтанцовками, а потом, догадавшись кто на самом деле стоит за быстровзлетающими пелками на ящике, смирилась. Только не понимала теперь — чего ж она не вернется назад в свой тертый Саратов?
— А кто мешает? — спросил Эдик.
— Денег нет, — вздохнула Катька. — Знаешь, я как-то раньше не понимала, кто за всем этим стоит… А теперь подумываю — не забить ли? Выучиться на психотерапевта, что ли… Я знаешь, сколько психов повидала? И они все ко мне откровенничать всегда! Как увижу психа — так он мой!
— Рыбак рыбака…
— Да ладно тебе! Сам-то! — обиделась Стрельцова.
— Не выйдет у тебя с психотерапевтом, — ухмыльнулся Эд.
— Почему это?
— Добрая ты, Катька! И доверчивая.
— Уж конечно! — буркнула Катька стала разглядывать Париж, кружащийся вокруг прокатной тачки.
Первым делом, они осмотрели Эфелеву башню. Выстояли очередь с японцами и взглянули на крыши, огромное бескрайнее море крыш, потом прошлись по Марсову полю. В общем сделали почти все, что положено сделать туристу. Эд всюду доставал свой кошелек, но никаких других признаков ухаживания Стрельцова не вычислила, и ее напрягала эта неопределенность. Тем более, что она была бы и не против того, чтобы басист построил ей глазки. В перспективе неплохо было бы познакомиться с французом, но сейчас, пока она ни слова по-французски сказать не может, что об этом думать.
После Эдик привез Катьку к Помпиду.
Стрельцова долго разглядывала вывернутое наизнанку здание и качала головой. Внутри она таскалась за Эдиком, сохраняя вежливое любопытство — коллекции, представленные на обозрение, не очень взволновали ее внимание. Больше она тратила времени и сил на то, чтобы заметить мелкие жесты, улыбки и оговорки, и растрактовать эти тайные знаки. В свою пользу или против.
У нее было три варианта: — она нравится басисту; — ему скучно и он таскает ее за собой просто так; — он — гей, но почему-то шифруется.
Басист, чувствуя, что спутнице скучно, не стал задерживаться в этом храме современного искуства. В стеклянном эскалаторе, когда они уже спускались вниз, Катька увидела на площади огромную толпу, окружавшею небольшую группу людей. Даже сквозь стекло было слышно, как толпа разом взвизгивает или охает, расступаясь.
— Что это? — Катька неприлично ткнула пальцем в стекло.
— Не знаю, пойдем посмотрим, — предложил Эд.
Они спустились и пересекли площадь. Но толпа была такая плотная, что Катька никак не могла увидеть, что же там. Тогда Эдик подхватил ее под мышки и приподнял. В центре разгоряченного круга зевак громко выкрикивая раскатистые слова ходил человек в розовом потасканном трико. Он ходил и показывал всем огромную шпагу и предлагал пощупать ее. После того, как публика убедилась в том, что шпага настоящая, акробат стал в круге и, задрав свою продолговатую голову, начал неторопливо засовывать шпагу в свой огромный рот.
— Глотатель шпаг! — сказала Катька Эдику и шлепнула его по руке. — Опускай!
Эдик поставил ее на мостовую, но Стрельцова не торопилась расстаться с его теплым уютным телом.
— Я видела в Москве такое же, — сказала она, оставаясь рядом с басистом. — Там, правда был не такой смешной мужик, а какие-то мальчишки, но все равно то же самое все.
Эд отпустил ее и отступил. И Катька почувствовала, что ее бросили. Она оглянулась и, не обращая внимания на подошедшего шарманщика с обезьянкой, скуксилась:
— Мне все надоело! Какой-то балаган, а не Париж!
— А ты чего ожидала? — рассмеялся Эдик.
— Ну, — Катька неопределенно взмахнула рукой. — Все-таки откутюр, Мулен Руж, Олимпия… И знаешь, что? Кушать хочется.
Басист взглянул на часы и кивнул:
— Здравая мысль. Но давай чуть-чуть попозже. А сейчас еще в одно место зайдем?
— Ну только последнее. Не люблю, когда развлечения превращаются в достачу.
Катька небрежно поковыляла прочь от очарованной глотателем шпаг толпы. На каблуках, конечно, по мостовой идти было тяжко. Но разве она может признаться этому оболдую, что у нее уже свело ноги? Нельзя! Неженственно признаваться в своих слабостях и физиологических проблемах. Это мужик, думала Катька, может рыгнуть при всех, вонять носками, валяться под столом пьяный в говно в своей блевотине — ему ничего не будет от общественного мнения. А женщина — не то. Она должна быть красивой, неземной…
