Немцы перегнали.
Должно не медлить и догонять, что и будет, когда вслед за Вашим почином последуют и другие. Иначе будет плохо на войне с европейскими соседями, значительно хуже, чем это было в Маньчжурии. Враги будут летать над Петербургом и Москвой. Во время осады будет плохо не одним военным, а и семьям и детям нашим. Война в воздухе – жестока. Раз наши летчики будут выведены врагами из строя, то бомбы будут бросаться неприятелями- летчиками на Невский, Сергиевскую, Дворцовую набережную, Миллионную[13] (где, кстати, в шикарном особняке под № 22 проживал Абамелек- Лазарев. –
Подумать – грустно.
Я все утешаю себя, что Россия всегда [долго спит], но проснется наконец... будем ждать...
Немцы набрали более семи миллионов частными пожертвованиями на поддержку и развитие лёта призами, просто уплатой за пролет известных расстояний в течение определенного времени и т. д. Немцы знают, что все летчики будут биться за родину на войне.
Я не говорю о государстве в Германии. Оно тратит на свою воздушную армию в несколько раз больше, чем Россия. Но теперь весь народ поддерживает пожертвованиями лёт, как лет пять, шесть тому назад был поддержан граф Цеппелин с воздушными кораблями своими.
Если б я рассказал Вам, как возник последний сбор, принесший семь миллионов немецкому лёту, Вы бы увидали, почему мне сие особливо грустно.
Но замолчу. И так уже – чувствую – утомил Вас длинным письмом.
Коснулся я немецкого лёта лишь, чтобы Вы издали увидели ясно, как порадовали [Вы] меня за Россию, какое большое утешение принесли, когда к прошлому Рождеству прислали письмо о Романовском призе.
Милый приз! Хоть бы стал он первенцем большой семьи, которая спасла бы нас от равнодушной, опасной неподвижности.
– Дайте нам крылья! Мы сумеем повоевать... Стройте крылья всем охотникам летать!..
Но у меня нет сил даже тихо сказать. Речь моя невнятная, ибо ныне я – ослабевший инвалид не только крыльев, но и пера.
С трудом и долго царапал даже этот простой привет признательного Вам сердца, дорогой и глубокоуважаемый Князь.
Преданный вам летун (увы – отставной) Николай Попов...»
Николай Евграфович не успел кончить свое письмо в Вайсер Хирше: в Саксонию пришла осень, и он переехал на германский курорт Кройцлинген, где сделал к письму еще несколько приписок:
«
P. S. С отрадным чувством вспоминаю весну 1910 года...
Русские люди! Ощущалось, точно каждый понимал, что лёт – общее, народное дело. И крылья росли от сего...
Но тут кара ждала меня. За что?
Не мне судить.
При первом же полете, при пробе первого военного самолета и он, и я поломались. Дорогая работа была вырвана из рук, крылья сорваны, мечта разбита.
Я покорился воле бога, но когда вспоминается порою та задушевная, русская доброта, с какою помогали мне все и большие люди и малые, и как все хорошо ни шло, а летал к любимой цели и затем в один миг [всё] разбилось, то невольно становится грустно.
В нашей жизни бывают тяжелые минуты.
Надо всегда вовремя вспомнить, что все творится – к лучшему...»
Из Кройцлингена Попов вернулся во Францию, в Эз, а письмо все еще не было закончено. И он делает еще одну приписку:
«Р. P. S.
Друзья убеждают, что я должен забыть лёт, ибо он помучил меня, но они не правы. Немыслимо забыть, что сильно любил...»
Николай Евграфович приписал еще пару фраз с извинениями за слишком длинное послание, сообщил свое местопребывание:
«Адрес ныне: Nicolas Popoff, Eze, А. М., France».
И добавил многозначительно:
«Постоянный адрес: С. Е. Попову, для Н. Попова, Солянка, 13, Москва.
