не нужны – так что он смело может позволить себе чуть-чуть урезать интригу и украсить выходящее из-под его пера творение (автор пишет его именно пером – и не из эстетства, а дабы оное творение впоследствии не вырубили топором, как девственный лес) величественным пейзажем, пополнив тем самым сокровищницу мировой литературы еще одним бессмертным описанием вечно живой природы, по которой так стосковалась душа как отечественного, так и зарубежного читателя.
Совсем недавно, кстати, автор получил закапанное слезами письмо от одного отечественного читателя, несколько лет пытавшегося найти хоть какую-нибудь пейзажную зарисовку в родной литературе. И что же вы думаете – не нашел! Даже обращение к библиотекарю не помогло, ибо библиотекарь уставился на читателя как баран, в невежестве своем уподобив читателя новым воротам (!), и вообще не мог вспомнить значений таких, например, слов, как «небо», «солнце», «дерево», «птица» и других подобных… Выветриваются из сознания современника эти простые ценности. Далее в письме читателя значилось, что отныне вся надежда у него – на покойного автора настоящего художественного произведения, который якобы один-одинешенек отвечает за присутствие матери-природы в художественном дискурсе эпохи.
Обремененный столь высокой ответственностью, покойный автор взял на себя задачу не оплошать и вот… собирается это сделать (то есть не оплошать) прямо сейчас и здесь. А чтобы у иных коварных читателей не было искушения пропустить данную главу за ненадобностью, он так умело встроит ее в повествовательную ткань художественного целого, что пропустившие эту главу навеки потеряют ориентацию в пространственно-временном континууме текста и, даже если – опомнившись! – вернутся сюда позднее, то никогда не смогут найти в ней того, что в свое время дало бы им внимательное и вдумчивое ее прочтение, ибо –
Ну, что ж…
Робкое утреннее солнце, осторожно выглядывающее на свет Божий, только начинало золотить верхушки окрестных дубов, буков, грабов, кленов, ясеней, лип, елей, ив, рябин, ольх, баобабов, а также наиболее высоких кактусов. Просыпающиеся птицы – жаворонки, ласточки, скворцы, грачи, пеночки, синицы, снегири, сороки, вороны, аисты, попугаи, орлы, ястребы-их-мать и коршуны – приноравливались к тому, как и где им взять первую ноту (до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до второй октавы) последнего летнего дня, в то время как лесная живность – белки, зайцы, лисы, медведи, волки, кабаны, муравьи и обезьяны – либо уже приступили к своим повседневным заботам, либо заканчивали бурную ночную жизнь и отправлялись на тяжело заслуженный отдых.
На траве как общем понятии блестели капельки и капли росы, по которой еще не прошлась коса пахаря, ибо в лесах, как всем известно, не косят, а косят на полях и лугах. Что касается полей и лугов, а заодно уж и полян, долин, просек, делянок и прочих открытых взору мест, то на них тоже еще не косили, но уже собирались косить: издалека доносились песни косцов. Однако, поскольку люди (в данном случае – косцы) не принадлежат к понятию «пейзаж», не будем о них. А вот тучные злаки – овсы, ржи, пшеницы, ячмени и другие – уже совсем склонились к щедрой земле, словно шепча: «Пора, пора сжать нас – и сжать как можно крепче!» Впрочем, жнецов поблизости и в помине не было – были только косцы, о которых мы договорились молчать. Так что на задушевный шепот злаков ответить было фактически некому. Могли бы, конечно, ответить вышеперечисленные птицы (звери и насекомые – едва ли), однако они тут как-то ни при чем.
Между тем начало светать, причем довольно сильно. Теперь стало видно все, что в предрассветном сумраке обычно ускользает от взгляда наблюдателя природы. Буйные, как психбольные, заросли папоротников, мхи и лишайники предъявили все мыслимые и немыслимые оттенки зеленого – малахитовый, изумрудный, нефритовый, муаровый, бутылочный, салатовый, фисташковый, оливковый, хаки, болотный… Такое многообразие оттенков можно видеть лишь на рассвете, когда краски особенно ярки: мир словно умыт дорогим туалетным мылом и выполоскан в реке. Вон, кстати, и река: она ослепляет своим блеском – и лишь закрыв глаза можно видеть, как играют в ее волнах рыбки: караси, плотва, щуки-с-руки, сомы, камбалы, салаки, дельфины, акулы, пираньи. На берегу беззаботно (и действительно… какие у них заботы?) нежатся нерпы, морские котики и такие же львы. Деловой походкой идут к воде пингвины, принимают утренний душ слоны. Тут и там мелькают, как медсестры в реанимации, бабочки: капустницы, лимонницы, крушинницы, желтушки шафранные, махаоны, цирцеи, икары, павлиньи глаза (дневные), медведицы (геры и четырехточечные)… Разноцветными сачками ловят их бесстрашные дети, с веселым визгом уворачиваясь от кобр, гремучих змей, анаконд и питонов, а также от выползших далеко на сушу крокодилов и аллигаторов. Детям здесь настоящий рай: залезая на деревья, они лакомятся яблоками и грушами, бананами и апельсинами, кокосами и манго, дразня прячущихся в тенистых кронах рысей, пантер и пум. Впрочем, дети тоже не составляют предмета пейзажа – забудем о них.
А вот грибы и ягоды – составляют. И, между прочим, их тут видимо-невидимо: просто куда ни плюнь – либо в гриб, либо в ягоду попадешь. Поэтому все грибы покрыты шляпками, а ягоды – листиками: чтобы не заплевали. Терпкий запах грибов и ягод столбом стоит над лесом, валя с ног снующих мимо косуль, оленей, лосей и зубров. Одурманенные этим запахом, косули, олени, лоси и зубры лежат, не шевелясь и напоминая битую дичь на старинных фламандских натюрмортах.
Каждая былинка славит Создателя – хор чистых голосов поднимается к самым облакам и пропадает в неведомых сферах: там, где синева и золото разгорающегося над землей солнечного диска. День будет славным.
«День будет славным!» – так и думал Деткин-Вклеткин, идя вперед, но успевая замечать вокруг себя красоту окружающего мира и изредка делясь впечатлениями со Случайным Охотником и эскимосом Хухры- Мухры. Те отвечали ему голосами, исполненными благоговения, ибо давно уже преодолели в себе потребительское отношение к матери-природе: застрелить, освежевать, съесть. Дуло ружья Случайного Охотника затянула паутина…
Они уже не помнили, когда тронулись в путь и сколько прошли. Вообще говоря, идти – это была идея Деткин-Вклеткина: она осенила его после того, как ожидание идущих навстречу строителей Абсолютно Правильной Окружности из спичек затянулось совсем уже непростительно – просто в узел затянулось! Разрубив узел ледорубом, позаимствованным у Хухры-Мухры, Деткин-Вклеткин сказал:
– Всё. Пора в путь. Пойдем навстречу тем, кто идет навстречу нам, – и, если там запарка, поможем им прокладывать траекторию вплоть до того участка, на котором мы остановились. Это лучше, чем ждать- прохлаждаться!
Эскимос Хухры-Мухры и Случайный Охотник, у которых от вынужденного прохлаждения уже начали отмерзать конечности, от всего сердца согласились, что прохлаждаться дальше не только не имеет смысла, но и просто опасно. Деткин-Вклеткин, хоть и обрадовался их согласию, все же позволил себе высказать удивление по поводу отмерзающих конечностей.
– Вы же северные люди, – сказал он соратникам, – и должны быть приспособлены к местным температурам!
– К температурам мы приспособлены, – ответили те, – мы к бездействию не приспособлены. Раньше- то как было… мы ходили себе дичь постреливали да поедали, да жир подкожный накапливали… а теперь мы всего этого не можем больше и от дичи нас тошнит. Мы же переродились, причем на Ваших глазах! И отныне не видим смысла в нашей прошлой жизни, а видим смысл лишь в Абсолютно Правильной Окружности из спичек. Вот и замерзаем.
– Опять непонятно! – возразил Деткин-Вклеткин. – Если вы теперь этой идеей живете, то она должна вас греть – как меня греет! Потрогайте, какой я теплый.
Случайный Охотник и Хухры-Мухры потрогали: Деткин-Вклеткин действительно был теплым, что твой самовар.
– Ух ты! – восхитились они. – Вы правда очень теплый… Это потому что в Вас сознания много. А в нас сознания еще не так много – отсюда и отмороженные конечности.
– Так вы не жир накапливайте, а сознание! – пожурил их Деткин-Вклеткин. – Чего сознание-то не накапливаете?
– Да мы накапливаем… только медленно.
После этого честного разговора и других подобных ему честных разговоров решено было отправиться вперед.
