женщина и их дети… Единственное, чего я не обнаружил в доме, это фотографий. Ни одной не осталось. И потому я представления не имел о тех, кто здесь жил до меня. Мог только воображать. По многим приметам, здесь жили обеспеченные и интеллигентные люди. Возможно, семья инженера. Судя по значительному количеству технических книг. Но не исключались и музыканты. В гостиной стоял запыленный черный рояль, и кипы нотных тетрадей высились на полках.
Я спал на чужой кровати. И даже на чужом белье. Вытирался чужими полотенцами. И жарил яичницу на чужой сковороде. Мне ничего не пришлось докупать — в доме было всего в избытке.
Лишь одежды не трогал. Стащил все в один шкаф и запер его.
Чувствовал я себя не совсем уютно в доме, во всех комнатах которого на обоих этажах еще не выветрился запах прежних обитателей. Светлые квадратные пятна на обоях — следы прежде висевших портретов — взирали на меня со стен, как черепа исчезнувших людей, и мне порой казалось, что я вижу проступающие сквозь них скорбные глаза и очертания лиц. По этой причине я предпочитал ночевать не на Зеленой Горе, а в гостинице «Метрополис», казенный уют которой меня вполне устраивал. Телефоны мои были спаренными, и одним и тем же звонком меня можно было застать или здесь, или там.
Невдалеке от моего дома на Зеленой Горе отливала желтизной и багрянцем старая, изреженная дубовая роща. Стоял ноябрь. Воздух был сырой, но теплый. По всей роще земля покрылась коричневым пластом опавших дубовых листьев, покойно шуршавших под ногами.
Поговорив с Москвой, я вышел из дому, чтоб пройтись по роще, обдумать предстоящий через два дня отъезд. В роще было почти безлюдно. За толстыми корявыми стволами деревьев бегали, резвясь, две собачки, пока их хозяйки отводили душу в разговоре. Навстречу мне шла молодая женщина, а когда она приблизилась, я увидел, что это совсем юная девушка. Лет семнадцати, не больше. Но рослая и крепкая, как большинство литовок. Она шла с непокрытой головой, и русые волосы густо лежали на ее плечах, с которых ниспадала красно-черная, в клеточку, ткань плаща-накидки, широким колоколом обвивавшегося при ходьбе выше колена. Вместо рукавов были косые прорези, откуда выступали кисти ее рук.
Она шла мне навстречу, устремив взгляд больших серых глаз прямо в мое лицо, и на губах ее, довольно больших и чуть вывернутых, блуждала улыбка, девчоночья улыбка, абсолютно безгреховная. Так улыбаются от избытка сил и здоровья, от молодости, от струящейся в жилах свежей, чистой крови. И я не выдержал и улыбнулся в ответ и, хоть не мог видеть себя со стороны, уверен, в моей улыбке тоже не было никакой двусмысленности.
Мы сближались шаг за шагом. И улыбались оба. Потом поравнялись. И разминулись. Пройдя несколько шагов, я не устоял перед соблазном обернуться, чтоб поглядеть ей вслед. Но увидел не ее спину, а лицо. Потому что она проделала то же, что и я. Обернулась мне вслед.
Теперь мы стояли лицом к лицу шагах в десяти друг от друга и растерянно и нелепо улыбались. Не я, а она сделала первый шаг, ко мне. Тогда и я двинулся ей навстречу. Она, еще не дойдя, высунула из прорези в плаще правую руку и протянула ее мне. Не дожидаясь, пока я подам ей свою. И первая сказала, улыбнувшись губами и глазами, всем лицом:
— Лабас!
Моих хилых познаний в литовском языке хватило, чтоб понять, что означает это слово, и я ответил ей тем же приветствием, но по-русски:
— Здравствуйте.
В ее глазах мелькнуло удивление и даже испуг.
— Вы русский? — спросила она по-русски, но с сильным литовским акцентом.
— А вас это смущает?
Одной из форм сопротивления местного населения нашему присутствию в Литве было почти поголовное нежелание отвечать по-русски. Любой вопрос, заданный на русском языке на улице ли, в магазине, на рынке, встречал непроницаемый, как стенка, стандартный ответ:
— Не супранту (Не понимаю).
И насмешку во взгляде. А чаще всего откровенную неприязнь. Это было самой безопасной формой вражды. За насмешливый взгляд и за незнание русского языка даже при Сталине в Сибирь не отправляли.
В ее взгляде я не прочел ни того, ни другого. В нем сквозило откровенное разочарование.
— Вам неприятно, что я оказался русским? — повторил я вопрос, и в моем голосе прозвучала досада. Она это уловила и постаралась замять неловкость своей обезоруживающей улыбкой.
— Я не умею говорить по-русски, — медленно, каждое слово отдельно, произнесла она.
— А я не знаю литовского, — развел я руками. — Слов двадцать. Не больше.
— И я… слов сто… по-русски. А какие слова… вы знаете по-литовски?
— Кяуле! — выпалил я. Это слово означает «свинья».
— Вы ругаетесь? — удивилась она. — Вы грубый человек.
— Совсем нет, — поспешил я оправдаться. — Я журналист и часто бываю в деревне. Поэтому первые слова по-литовски, запавшие мне в память, это — свинья, корова, куры, овцы.
Она поняла. И рассмеялась. Затем протянула мне руку и назвала свое имя:
— Алдона.
Это имя удивительно гармонировало с ее обликом. Очень распространенное в Литве, крестьянской стране, имя. От него шел аромат покойных литовских пейзажей: влажных туманных лугов с бредущими в высокой траве красноногими аистами, седых от росы полей клевера, старых и темных ветряных мельниц с застывшими ветхими крыльями. От имени пахло духовитым сеном и парным молоком. И сама Алдона, одетая по-городскому и с немалым изяществом, тем не менее напоминала сельскую девушку — и крепко сбитой фигурой, и лицом, широковатым, с выступающими скулами, и серыми глазами, чуть прижатыми тяжелыми веками.
Я, в свою очередь, тоже представился. И мое имя ей понравилось так же, как мне ее.
— Олег! — воскликнула она. — Красиво! Почти как литовское — Альгирдас. Разве Олег русское имя?
Мне пришлось объяснить ей, что мое имя настоящее русское, но исторически происхождения иноземного, от варягов, пришедших на Русь из Скандинавии и ставших первыми русскими князьями. Были у нас князья Олег и Игорь. Имя Игорь ей тоже понравилось, и она, не лукавя, призналась, что ей эти имена больше по душе, чем, скажем, Иван. Это имя стало нарицательной кличкой русских оккупантов в Литве. Я же из своего опыта мог присовокупить, что кличка эта имеет теперь хождение по всему миру, но, разумеется, промолчал, стараясь увести завязавшийся у нас разговор как можно дальше от политики.
Мы брели по роще рядом. Опавшая с дубов листва сухо потрескивала под ногами. Воздух был пропитан бодрящей горечью осени. Оба мы в равной степени были взволнованы нежданным знакомством и, не скрывая, радовались, что так вот случилось.
В ее взгляде, открытом и улыбчивом, сквозили совершенно детские бесхитростность и простодушие. И это сочеталось с несомненным природным умом.
Она действительно плохо владела русским языком, путала падежи и времена и тем не
