технический мир.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 12 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Дополнение к записи о дне рождения в 1966 году[912]: к чему ночное перебирание конфликтов, которые давно сгладились временем, и участники которых покоятся в могиле? Они еще при жизни простили нас, да и сами были не без греха и часто несправедливы.
За этим должно скрываться еще что-то, какое-то pater peccavi[913] , которое донимает нас сильнее, чем эпизодические огрехи. Но отец сам был только исполняющим обязанности: в любом временном беспорядке скрывается космическое нарушение.
Мы осторожно движемся по своей жизни, словно по лезвию, и ощущаем оставленные зазубрины. Клинок хранился в прошлом, как в ножнах, и мы знаем лишь некоторые из его мест. Но однажды мы должны предъявить его, освобожденного от времени. Нас мучают не капризы; это предзнание.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 15 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Что дольше биоса живет во времени? Среди прочего — его оснащение. Скорлупы и панцири, кости и зубы, оболочки и хомуты, каменные ядра и клеточные стенки. Каркасы из извести и кремня, конструкции из рога и слоновой кости. Как если бы долгого срока оказалось недостаточно, все это еще раз отвердевает, переводится в ископаемое состояние. В Сардинии я находил на морском берегу окаменевшие ракушки буквально рядом с только что намытыми, а в сицилийской пещере — домики сегодняшних улиток среди их окаменевших предков, они почти не отличались друг от друга.
Органические конструкции: жизнь встраивает в себя мертвое. Так дом несется колоннами, подпирается балками. Жизнь царит в комнатах и парадных залах. Но без стен не было бы и комнаты. Даже амеба нуждается в наружном слое. Усики виноградной лозы лучше всего справляются со своей задачей тогда, когда они отмерли. Они передают свою силу.
Ввиду суверенного применения и смешения мертвых и живых тканей нелегко отмахнуться от вопроса о центре строительного плана, независимо от того, ответил ли ты на него и как.
Художник предоставляет отвечать философу; он же наглядно показывает проблему. Он рисует погруженных в созерцание черепа мыслителей, а также череп, стоящий на книгах, как Караваджо. Цвет здесь, так же, как и там, жив.
Дополнение, 3 октября 1976 года: так совпало, что сегодня утром, когда я переписываю этот раздел, мне пришлось с благодарностью отвечать на письмо Вернера Хёлля[914] , который касается этой темы. Он приложил к письму один из своих коллажей, «Окно».
Какая тема? Вероятно, такая: наплыв предшествующих метафизических спекуляций на последующую материю. Так человек взыскивает долг. Такой оборот беспокоил уже молодого Ницше. Письмо Хёлля начинается цитатой, которую я почти позабыл и которая мне в данной связи как раз очень кстати: «Жизнь — это лишь особый вид смерти, и вид очень редкий».
«Дорогой Вернер, я вижу, что нас занимают схожие мысли, близкие этой цитате. Сейчас я читаю книгу Уве Георге 'В пустынях Земли': автор считает пустыню нормальным состоянием нашей планеты, а оживление растениями и животными лишь краткой интермедией. Как же тогда могут выглядеть пьесы той власти, которой под силу разыгрывать подобные интермедии?
На рисунке Мунка 'Поцелуй смерти' лицо девочки и мертвая голова нарисованы одним и тем же грифелем и с той же любовью; мастерство художника заключается в том, что он отвечает материи непосредственно через смерть и жизнь.
Много лет назад я переписывался с Рене Магриттом[915]. Он тоже прислал мне 'Окно'. Оно было разбито; через пустоты окна виднелся ландшафт. Тот же ландшафт лежал еще раз перед окном на полу; он был мозаикой рассеян по осколкам».
ВИЛЬФЛИНГЕН, 16 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Вновь наступила осень; на столе передо мной пластина подсолнуха. Она большая, как диск, гениальное размещение сотен семян вокруг центра.
Достойна восхищения строгость расположения. Конечно, в нем всегда есть небольшие неправильности. Но они присутствуют даже в пчелиных сотах, считающихся образцом наиточнейшей работы.
Здесь мы имеем дело с отличием естественного круга, несовершенству которого отдает предпочтение художник, от круга математического, который совершенен.
Центр математического круга тоньше, чем могло бы проколоть самое тонкое острие; он нематериален, незрим.
Тем самым мышлению удалась абстракция, к которой механика самое большее приближается, но никогда не достигает. Любой механический круг является лишь грубым отображением математического. Поэтому нет ни одного колеса, ход которого производил бы совершенную прямую, сколь бы превосходным оно не было. При сильном увеличении становятся видимы зазубрины; всегда сохраняется также разница между реальной и идеальной осью. Она выражается в следе. Это — одна из причин того, что прогресс своей цели не достигает. Венка, которого однажды удостоился дух, никаким больше усилием не стяжать.
Ну, хорошо. Нам, стало быть, мешает то, что механический круг не достигает совершенства круга математического. Мы видим зазубрины, слышим стук колеса на дороге. Но почему в таком случае нас совсем не беспокоят погрешности круга естественного, например, пластины подсолнуха? Почему, созерцая органические неправильности, мы даже испытываем наслаждение?
Очевидно, органический центр содержит иной смысл, нежели центр механический. За механическим кругом, например, гончарным, в качестве типа стоит круг математический, чей центр можно определить самым точным образом. За органическим же центром, например, хризантемы либо медузы, мы предполагаем нечто иное, местоположение которого нужно не определять, а отгадывать. К этому стремится искусство, и потому круг художника отличается от круга математика. Органический центр тоже не пространен. В нем скрывается, еще лишенный качества, творческий потенциал.
В этой связи следует задуматься еще вот о чем: тот факт, что в механическом круге, как и вообще в технике, мы не достигаем идеального совершенства, всегда остается для нас мукой, но также и стимулом. Стук в колее нам мешает.
Еще более сильное недовольство охватывает нас, когда мы стараемся обмерить круг творения и определить его центр, как то происходит снова и снова. Математический и творческий центр несопоставимы; подсчет не сходится. Цифра ведет в пустоту; точность уничтожает гармонию.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 17 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Еще к вопросу об оснащении: миллионы лет продолжающаяся метель; на дне мирового океана плавают бледные трупы. Они образуют там пустыни, огромнее, чем Гоби и Сахара, вздымаются горами.
Не только леса каменного угля и коралловые рифы образованы слоями; к ним добавляются одноклеточные организмы, оставляющие свое оснащение. Арсеналы давно угасшей жизни нагромождаются в глубине. Они останутся, также по ту сторону истории и естествознания, по ту сторону воздуха, в котором движутся крылья, по ту сторону воды, в которой движутся плавники, останутся как архивы призрачной
