выставки.
Образующие слои одноклеточные организмы, часто круглой и шарообразной формы, еще неограничены в возможностях, независимо от того, осуществляются ли они или нет: модели для царства природы. Возмем панцири: в них подготовлено все то, что позднее проявится в оснащении раковин, улиток и плеченогих, а также в оснащении створчатых крабов и каракатиц. Еще д'Орбиньи[916] определял спиральную фораминиферу как маленький аммонит. Сходство, разумеется, поразительное, хотя оно не основывается на естественном родстве. Оно позволяет сделать заключение о модели, о повторении во внешних обликах основного плана.
Когда мы исходим из центра, из его не пространной, не обособленной силы, то спиральные формы многих совершенно не родственных по крови животных кажутся нам почти конгруэнтно обусловленными. В процессе эволюции, напротив, в формы закрадывается лабиринтное плетение с мертвыми рукавами и тупиками. План прост, его исполнение многозначно, а удача реже, чем сбои.
Формы проецируются из центра на геологические эпохи, как на сферические оболочки, и на них отражаются. Усики растений, крылья и плавники, зубы и волосы повторяются то в развитии, то в чистой аналогии. Часто, как на небе, остаются также туманности и пустые места: незаполненное, незанятое изображениями пространство.
Родословные древа, как их изображают ученые, изменились со времени Геккеля — это уже не голые линейные каркасы, а кусты и снопы, а также веера и взрывные конусы. Вероятно, шарообразные изображения лучше передают развитие из еще не развернувшегося: так мы представляем себе любое излучение, от атомарного до космического порядка величин. Образ дерева, если мы включим в него и корни, тоже по форме приближается к шару.
Как только точка становится зримой, представим, что это укол острия циркуля, сразу образуется периферия. Там, рядом с центром, потенциал сильнее, natura in minimis. Это справедливо также для точки, от которой отделилась жизнь. Творение покоится в центре; размножение вращается на периферии.
На это должно было указать уже рассмотрение дерева. В стволе и ветвях проявляется лишь видимая половина; она отражается в корневище и в сплетении корней. Корневище и стволовой корень опять же представляют только зримую ось, которую вегетативная точка рассылает в главном направлении. Зеленые шарики, которые дрейфуют в первобытном море, как, например, вольвокс [917], кажутся совершеннее.
Классические наброски родословного древа являются антропоцентрическими; они основываются на представлении, что человек — это цель и венец творения. Тем не менее, его биологический вид занимает только одно место рецентной сферической оболочки — с точки зрения геологии, пласта, отвердевшего в третичный период.
Предположение, что эксперимент не достиг результата из-за врожденной вины, заложено уже в книге «Бытия». Ницше считает эксперимент компромиссом, Хаксли — неудачным. В нашем столетии культурный пессимизм усилился до пессимизма биологического. С другой стороны угрожает примирение с «Последним человеком» в социальной литейной форме при содействии биологов; перспектива вырисовывается как у Ницше, так и у Хаксли.
Некоторые проблемы давно были решены более надежным способом, не благодаря познанию, а в плане духовности природы и Земли. Например, образование государства, отбор анатомически несхожих представителей разных каст, разделение труда в соединении клеток и особей.
Хаксли обозначил аналогичное; если бы его прогноз оказался верным, наука вырастила бы в реторте превосходного гомункула и одновременно лишила б его свободы. «Муравьи колоссальной породы».
Успеха подобных экспериментов не следует опасаться, пока существует свободное сознание и сознательная свобода.
«Дорогой Карло Шмид[918], сердечно благодарю Вас за дружеское посвящение Вашего перевода.
Французский текст 'Антимемуаров'[919] вот уже несколько недель находится в моих руках. Я успел сравнить некоторые места. И все больше восхищаюсь интенсивностью и неутомимым трудолюбием Вашего занятия этим не только обширным, но и трудным произведением. А ведь это наряду с Вашей повседневной нагрузкой.
Меня огорчило, что я не обнаружил Вашего имени среди претендентов на пост федерального президента, ибо Вы все же единственный, кто мог бы способствовать возвращению некоторого уважения этой утратившей авторитет должности, если такое вообще возможно».
ВИЛЬФЛИНГЕН, 18 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Мрачный остров, добыча скудная. Из фумаролов[920] поднимался пар; в ручьях уже текла пресная вода, однако края еще были сернистыми. В расселинах поселились растения, флора солевых лугов, с ребристыми листьями; они протянули зеленую сеть по лавовой почве.
На больших интервалах магма вздулась гигантскими полушариями, темными бюстами, железистого окраса и с грубыми рубцами. Шары были исполинскими; они, видимо, были очень горячими, так как в них что-то мерцало и пульсировало. Внутренний жар в некоторых местах пробивался через их корку голубыми лучами испаряющегося металла.
Один из холмов уже догорел. Я вступил на него через потрескавшийся проход; свет сверху падал в темный пантеон. Жар совершенно угас. Остался бесшовный пол из расплавленного железа, над ним купол, точно базальтовая пленка. Труд титанов был кончен; он удовлетворился самим собой. Остров превратился в луговой грунт, а огненная печь в шатер, дававший теперь приют кочующим племенам и их стадам… постоялый двор в игре превращений.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 19 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Златки[921] из Верхнего Египта, золотисто-зеленые торпеды с большими фасеточными глазами, солнечные создания исключительной элегантности. Солье[922] окрестил этот вид Steraspis; старые энтомологи умели ориентироваться в мифологии, как у себя дома.
Я извлек эти экземпляры из их саркофага и, чтобы рассмотреть, встал у окна. Солнце горит на панцирях, как когда - то у нубийского Нила.
При этом абсурдная мысль: «Хорошо ли они себя сейчас чувствуют?» Все-таки: хитиновый покров не изменился; он, как и тогда, своим блеском отвечает солнцу. Это производит впечатление большого и всеобщего поворота. Так это видит художник: не только как собственное, психологическое переживание… картина может удасться только тогда, когда материя из себя самой получает жизнь. Это отражается в произведении искусства. Мотив — это не только увиденное; он еще и движущее.
Вселенная живет. Египтяне в этом не сомневались; мумии, пирамиды, скарабеи подтверждают кукольное спокойствие некой присущей мировой материи и преодолевающей время силы. Человек принимал в ней участие. В застылости царства мертвых дремлет знание, превосходящее любую надежду.
Сюда же относится культ реликвий, который даже в наше время еще проглядывает в том смутном чувстве, с каким мы держим в руках фотографию умершего или предмет, который он любил: мы ощущаем контакт.
Среди зон, на которые нас разделяют народы, семьи, виды и индивидуумы, а также среди тех, в которых желается, думается, воспринимается и даже живется, общее все еще отвечает солнечному лучу. Солнце восходит как над праведными и неправедными, так и над смертью и жизнью.
Материя не чувствует и не страдает, хотя в ней скрыты первичные формы любой радости и любого страдания. Описание мира титанов, который возникает из мира стихийного, показывает, что грекам была
