Временами в реликвиях предполагали более мощную, также материальную, силу, чем сегодня в трансурановых элементах, но потом их опять сваливали в грязь. В нашу эпоху тоже заставляют задуматься такие факты, как спор между авгурами и археологами о «могиле Петра» или выставление в Москве напоказ мертвого Ленина в стеклянном гробу.
Прозрачные саркофаги есть и здесь, в Верхней Швабии, например, в красивой церкви Хайлигкройцталя; в них сохраняются скелеты; черепа и кости одеты в бархат и украшены драгоценными камнями. Как я недавно заметил, во время ремонта их удалили.
Reliquiae у римлян называли как человеческие скелеты и несгоревшие остатки жертвенных животных, так и экскременты, нечистоты, отбросы. «Трупы больше, чем навоз, заслуживают того, чтобы их выбрасывали»[927] — высказывание Гераклита. Я предполагаю, что оно было сформулировано им после поездки в Египет. Тем не менее, прежде чем согласиться, следовало бы поразмыслить над другой его максимой: «Давайте не будем походя судить о самом глубоком»[928].
Не каждый может полететь на Луну. Однако в путешествие, ведущее за пределы Сириуса, может пуститься каждый. Один видит здесь конечную точку, другой кульминационный пункт жизни; и то и другое с полным основанием, но это остается жутким.
Наши кладбища безотрадны; покажите мне ваши могилы, и я скажу вам, кто вы.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 12 НОЯБРЯ 1968 ГОДА
«Глубокоуважаемый господин Ханке, в области немецких орхидей можно, вероятно, найти гораздо более знающих людей, чем я. Даже не догадываюсь, чем я приобрел эту репутацию. Вам, вероятно, известно, что существует журнал для любителей орхидей. В нем можно было бы найти также новые сведения об обсуждаемом Вами сорте.
Malaxis paludosa[929] встречается только на торфяных болотах Европы, да и там редко. Если Вы установили четыре местонахождения, это уже достижение, тем более что это изящное растение легко проглядеть. Видимо, Вы тогда нашли сразу большое количество, поскольку оно растет гнездами. Я видел его только однажды, школьником, на Юсте, в одном болотистом месте под ракитным кустом[930]. Мой отец показал мне его. Оно росло там вместе с круглолистной грушанкой[931]».
В орнитологическую станцию Мёггинген. «Сегодня во время прогулки по вильфлинговской меже я увидел, как из одной канавы вспархивают пять диких уток: четыре пестрых и одна белая, какие встречаются на крестьянских дворах. Это, на ваш взгляд, альбинос или одичавшая домашняя утка?»
ВИЛЬФЛИНГЕН, 28 НОЯБРЯ 1968 ГОДА
Ноябрь, с самого раннего утра туман, меланхолия. Обращение к старым авторам снова помогло. Там находишь не только постоянные обретения, но все еще и неожиданности. Я выписал из «Морфологии» Гёте:
«Между тем я целиком посвятил себя остеологии, поскольку в скелете для нас надежно и на вечные времена сохраняется решающий характер любой фигуры…
При этом я вскоре почувствовал необходимость установить некий тип, по которому всех млекопитающих можно было бы проверить на соответствие и различие, и как я раньше исследовал простейший растительный организм, так теперь я стремился отыскать простейшее животное, то есть в итоге: понятие, идею животного».
Слово «идея» используется здесь точно в том смысле, который был ему «досадно» близок в знаменитом разговоре с Шиллером о простейших растительных организмах. Разницу следует, конечно, искать только в выражении, а не в воззрении, которое выражалось.
Слова подкрепляют; они как слой льда, который выкристаллизует невыразимое и по которому мы скользим в беседе или при чтении. Смысл нужно постигать в целом, а не в слове.
Тем не менее, остается удивительной та desinvolture, с какой здесь используется слово и выворачивается, как перчатка. Однако следует вспомнить и о влиянии Гердера, который именно тогда занимался «идеями истории человечества»[932].
В эти дни я снова читаю «Прощание отшельника»[933] Гердера:
Это выводит не только далеко за пределы Бюкенбурга и Веймара, но за пределы небосвода и Земли, не только далеко за границы суперинтенданта и старшего консисторского советника, но и вообще за пределы религий.
В мировой литературе, начиная с псалмов, встречается мало мест, в которых человек, отделившись от всякой временной и местной привязки, поднимает голос, как будто в нем сгустилась судьба всех, которые есть, были и будут. Тут больше нет Земли с ее горами и океанами, больше нет небосвода с Солнцем и звездами, больше нет народов с их героями и богами… Только он сам для себя загадка, наедине со своей судьбой. Возможно, здесь затронута струна, верно взят тон, который проникает во Вселенную глубже, чем любой световой луч.
Наконец: Геккель в своей речи о монизме 1892 года:
«Мы, в частности, подчеркиваем принципиальное единство неорганической и органической природы… Мы отвергаем общепринятое различение между естествознанием и гуманитарной наукой. Последняя является только частью первой — или наоборот. Оба — одно».
«Или наоборот». Этот зоолог спустился от специального к универсальному, как Гердер от теолога просто к человеку.
Это передает и поздний портрет, который Герхард Хеберер приводит в посвященной Геккелю монографии. На нас смотрит гуру. Снимок относится к старческим изображениям великих посвященных, которые, как изображение Леонардо или Шеллинга, сохранились для нас. Здесь нужно предположить не мутации, как у сверхчеловека, а сгущение наследственной массы благодаря духовному воспитанию. Субстанция становится прозрачной, пронизанной космическим светом. Это — чудо, однако чудо и то, что углерод под теллурическим давлением кристаллизуется в алмаз. Не процесс, а модификация, которая крайне редка, однако возможна для каждого, кто прилагает все силы, чтобы буйно развивать собственное, выделенный талант.
С Гёте часто писались портреты, дилетантами и мастерами. Но среди его изображений в старости нет портрета Великого посвященного. Виден хороший Юпитер, но не эта пронизывающая и озаряющая материю духовность. Нет поэта «исконных слов», каким он время от времени проявлял себя в жизни… например, когда он, как пишет об этом канцлер Мюллер, шел «к своим камням».
Вероятно, изобразительное искусство могло бы восполнить задачу, не комбинируя или идеализируя, но с пониманием «решительного характера образа».
