средствам. Сперва возникает любопытство, потом появляются средства; за рентгеновским глазом следует аппарат. Динамическая сторона техники восходит к шестеренчатым часам, созерцательная — к оптической линзе. Здесь металлический скелет, кости и мышцы, там прозрачная среда, управляющий лучами, делящий и меряющий кристалл — то и другое соединено для разработки макро - и микрокосмического мира вплоть до самых границ восприятия, но только до них. Объехать, не изведав, — вот что становится «нутром природы». Отсюда и скепсис Гёте в отношении «рычагов и винтов», микроскопов и телескопов. Последний прыжок должен привести обратно к прыжку изначальному; всегда сохраняется одинаковая дистанция.
От кельи Альберта Великого до современных кабинетов ведет очень извилистый путь практики, но на уровне воли — одна непрерывная линия вплоть до лабораторий, которые оборудованы в батискафах, на полярных станциях или внутри ракет.
Животные с эпохи «Secretis»[268] Альберта исследовались все более и более тщательно, хотя и были времена, когда о них узнавали больше.
Собираемый материал экстраординарен. Он упорядочивается с помощью мощных каркасов, например, теории эволюции. В том, что «все соответствует», можно сомневаться все меньше. Во всяком случае, у Платона вещи тоже соответствуют, не только у Аристотеля. Они соответствуют на всех ярусах.
«Videmus nunc in speculo»[269]. Если вещи соответствуют в зеркале, это указывает на то, что они соответствуют также и в реальности. Коль они соответствуют в экзистенции, значит, они соответствуют в бытии. Это необратимо. Любое зеркало имеет изнанку, даже если мы считываем с него послания, отправленные миллиарды лет назад. Нарастающее отдаление выглядит, скорее, жутким.
Расставляя книги, я стал перелистывать одну из них. Теперь все они входят в одну категорию, с тех пор как с Ханса Хасса, Ива Кусто и других началась новая конкиста, завоевание морских глубин.
Человек-амфибия, в сумерках кораллового грота глубоко под водой рассматривающий медузу, — это тоже один из вариантов рабочего кабинета Фауста. Его поведение напоминает поведение морских людей из «Тысячи и одной ночи», которые живут в подводных городах и приносят сокровища счастливцам на суше. Здесь сообщается знание не только новых существ, но и незнакомой гармонии.
Там есть, к примеру, «цирюльни», узкие места между рифами, перед которыми в определенные часы выстраиваются маленькие и большие, в том числе опасные, рыбы, чтобы другие, кормящиеся от этой службы породы, чистили их и прихорашивали. Их образ действия соответствует образу действия наших парикмахеров: побрив клиента и сделав ему прическу, они занимаются волосками бровей, носа и ушей. Крупные морские окуни[270] поднимают, после того как чешуя и плавники приведены в порядок, жаберные крышки и открывают пасть, чтобы чистильщики забрались внутрь. Другие изменяют окрас, чтобы лучше виделись паразиты.
Нечто похожее мы до сих пор слышали только об одной птице, которая служит дантистом у крокодилов. Такого рода сообщения не противоречат древнему мнению об обычае рыб, согласно которому большие пожирают маленьких, однако они добавляют иную страницу. Ведь астрологическое воззрение на рыб издревле было другим, как и, равным образом, воззрение христианское. Оно усматривало в воде огромную связывающую стихию. Стоит ее осознать в качестве таковой, все детали встают на свои места: от морского сражения до спасения потерпевших кораблекрушение, от алчности акул до их любовной игры, от отчаяния тонущего до отрады изнемогающего от жажды.
Рентгеновский взгляд оправдывает себя и на примере существ, которые были издавна известны в качестве домашних животных. Возьмем кроликов, которыми уже многие годы занималась добрая дюжина исследователей, прежде всего, в Англии и Австралии. Их труды являются сокровищницами не только в биологическом, но и в мифологическом смысле.
Вот одно из открытий. Часть беременностей — скажем, при перенаселении, либо в засушливое лето, когда угрожает голод, не завершается. Более или менее развитые эмбрионы растворяются; их субстанция возвращается обратно в кругооборот матери. Так компенсируется потеря во внутреннем хозяйстве; она оказывается менее значительной, чем при выкидыше. В таких случаях, как мне приходилось наблюдать у одной из моих сиамских кошек, мать сама пожирает приплод.
Пример сплошной экономии природы, в домашнем хозяйстве которой не пропадает даже самое незначительное. Еще более удивительным в данном случае представляется безболезненное возникновение и исчезновение созданий; индивидуализация остается иллюзией в матери либо матери снится. В темноте совершается дело ибсеновского Литейщика пуговиц[271]; индивидуумы отливаются и расплавляются снова.
Еще о кролике: каждое существо имеет свою теневую сторону. Зачастую осознаешь ее лучше, если обращаешь взгляд на категорию в целом, то есть в данном случае на отряд грызунов. Зоологи еще задаются вопросом, произошел ли этот могучий род от сумчатых животных или непосредственно от рептилий.
Некоторым кролик инстинктивно противен; он относится к тем животным, употребление которых в пищу запрещал Моисей. Не случайно кролик относится к тому же отряду, что и крыса; я слышал, как одна старая крестьянка утверждала, будто видела, что кролики и крысы спариваются. В полумраке хлевов происходят еще и не такие вещи, но это статья особая.
Зато точно известно, что кролики, завезенные на одинокий остров, превратились там в плотоядных животных. Несмотря на это человек предпочел бы быть выброшенным на необитаемый остров, кишащий кроликами, а не крысами — тут приходилось слышать ужасные вещи.
Кролик — боязливое, крыса — безбоязненное животное. Кролик никогда не мог бы поселиться на чердаках, в подвалах или на кораблях. Оба родственны, хотя в последнее время зоологи исключают «зайцеобразных» из группы грызунов.
Все это вопрос классификации. Меняется она, но не центр, из которого она исходит. В человеке отражаются растения и животные: это есть ты. От чувства гордости орлом и лилиями в гербе до внезапного испуга перед обитателями пещер. Все это есть в нас, а не только родственно нам благодаря наследству.
Приведу пример. Как часто мы видели, что человек, когда его охватил ужас, превращался в боязливого кролика, и наоборот, чувствуя себя в безопасности, он преображался в страшную крысу. Нередко один и тот же человек показывает оба лица. Преследуемый становится преследователем; о том же и Шопенгауэр: мучитель и мучимый — одно.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 29 НОЯБРЯ 1965 ГОДА
День смерти Эрнстля[272]. Снег на маленьком кладбище, где его имя высечено дважды — на камне из Каррарских гор и на памятнике, которым община чтит своих павших. Две доски — на левой погибшие Первой, на правой погибшие Второй мировой войны. В центре изображение, какое в наши дни удается редко, — Богоматерь из серого песчаника, с мертвым сыном на коленях. Древний мотив, очень похожий встречается уже на бронзовых статуэтках сардинской архаической эпохи.
На могиле еще с 20 ноября стояли цветы, гвоздики и розы, твердые, как стекло, кристаллические. Годовщина смерти Эрнстля исполняется в двадцать первый раз. Я подумал тут и о старом Золемахере, который много лет назад написал мне о моем павшем друге: «Фрица мне по-прежнему не хватает». Это кончается лишь с собственной смертью.
Почему сыновья уходят так далеко? Гораздо дальше, чем родители, которые нам часто снятся, и чаще, чем мы знаем об этом; они всегда присутствуют.
Настанет день, когда уже никто сюда не придет положить цветы и венки, поставить свечу в снег, пусть даже через сто лет. Я еще помню своего двоюродного деда Германа, который в 1870 остался под Мецем[273].
