кажется, совершенно отменена — пьяные, проститутки, сутенеры, зазывалы, спекулянты, предлагающие беспошлинные сигареты и наркотики. Полиция в таких убежищах, очевидно, тоже нуждается. Они служат нейтральной территорией для ознакомления с характером и объемом нелегальности.
В городе праздновался «Либерацьоне» — день, когда, как сказал Анри, «они избавились от своей impero[240]». Разговор о замещении политики моралью, права социологией. Для победителя мораль превращается в оружие, которое он монополизирует. Ему соответствует состояние покорности, которое ожидается от побежденного. Каждый хотел бы принять небольшое участие в монополии, и союзники тоже, даже сами немцы, на которых повесили всех собак. Для этого определяется точка нуля, прежде всего, фигура Гитлера; нельзя говорить, как это у него получилось и как все активно прикладывали к этому руку. Остаются некоторые, которые не принимают участия в торговой сделке столетия. «Анри, я придерживаюсь фактов. Мы проиграли войну, и тут уж ничего не попишешь».
МАРСЕЛЬ, 25 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Сначала к форту Сен-Жак. Я с сожалением увидел, что оборонительный ров был засыпан — видимо, с целью выиграть место под парковку. Мост, который через него вел в форт, можно, как и улицу Баб-эль- Мандеб, отнести к тем узким корридорам, что проходишь без надежды на возвращение. Я подумал о французском враче, обладавшем даром предвидения и попытавшемся спасти меня от судьбы. А еще я вспомнил о Медане, которого я навещал здесь и которому наша дружба стоила жизни[241].
С досадой я наблюдал, как мои земляки занимались взрывными работами в квартале Старая гавань, хотя многим французам он был дорог. Слово «санация» имеет какой-то привкус. В «Мажестике»[242] циркулировал фоторепортаж пропагандистской роты; под одной фотографией, где был запечатлен взрыв, я прочитал: «Немецкая культура прокладывает себе дорогу». Вечером я показал ее Хайнриху фон Штюльпнагелю[243], который с сожалением покачал головой.
Марсель образует контраст с Венецией в том отношении, что в обеих гаванях открывается Левант; редко удается уйти оттуда целым и невредимым. Я захотел показать Штирляйн остров с замком Иф; из Vieux Port[244] туда была готова отправиться роскошная лодка с красным балдахином. Мы купили билеты и заняли место в удобных креслах, чтобы подождать, пока лодка заполнится. Потом прозвенел колокол, занавес поднялся, и мы были вынуждены перейти во вторую, открытую лодку, стоявшую на якоре за шикарным макетом. Едва мы покинули гавань, как внезапный ливень промочил нас до костей, и потом, промерзших и весьма страдающих от морской болезни, нас через мегафон оповестили, что высадка на остров, к сожалению, невозможна, поскольку волнение на море слишком сильное. Нам все-таки не удалось избежать комизма ситуации. До этого нас уже обманули на одно блюдо во время обеда.
РОТТЕРДАМ, 5 ОКТЯБРЯ 1965 ГОДА
Приморские Альпы, Ибица, Гибралтар, Лиссабон, где при 15° Цельсия мы почувствовали европейскую осень. Плавательный бассейн давно больше не наполняется. По дороге сообщение об извержении вулкана Таал на Лусоне, в кратере которого мы еще недавно стояли — две деревни уничтожены, много погибших. Лава разливалась по острову и текла в озеро. Жители пытались спастись, переплывая его; один американский летчик видел, как переполненные лодки переворачивались в кипящей воде, — картина, походящая на «Ад» Данте. Так иногда мы получаем напоминание, что живем на тонкой оболочке и в тонкой коже.
Сегодня вечером мы вернулись из Амстердама. Поездка по краю пастбищ и садов заставила меня вспомнить Фландрию — Рубенс и де Костер витали в воздухе. Черно-белые чайки на лугах, теплицы и ветряные мельницы, каналы с жилыми баржами. Гаага, Лейден, Гарлем; поля уже распаханы, огороды перекопаны в отдельные цветные пятна.
Долго в Rijksmuseum[245], одной из самых больших галерей на свете. Неслыханная свежесть картин бьет через край.
«Ночной дозор» был отделен шпагатом от посетителей; перед ним караул. Великие шедевры приходится, как монархов, охранять от покушений. Они вызывают импотенцию.
Перед каждой «Вечерей» загадка: «Кто же Иуда?» — здесь у Гербрандта ван ден Эекхута легко разрешается: Иуда на переднем плане единственный, на кого не падает свет, дородный, рыжеволосый.
«Вертумн и Помона» Хендрика Голтциуса, старик с голой, прикрытой лишь тонкой вуалью девушкой, которая держит нож для срезания винограда. Рембрандт, «Еврейская невеста» — все оттенки, какие может принимать золото. Заметки для Вильфлингена.
Социальное или, лучше сказать, групповое сознание XVII века воздействует здесь особенно сильно в напоминающих чуть ли не «снимки» картинах цехов, гильдий стрелков, врачей, членов ратуши. После открытия личности аристократия и духовенство отступают. Во мне, должно быть, живет физиогномический инстинкт, который, даже порой у Дюрера и против воли, воспринимает эту перемену как утрату — особенно сильно у Франса Хальса, который богато представлен здесь. Уверенность в себе доминирует.
Чужие школы по сравнению со школами собственными так же скудны, как и в Антверпене. Среди них Гойя, «Портрет дона Рамона Сатуэ», просто и сильно. Темный костюм с белым воротником, сверху и снизу выглядывает красный жилет.
В полуподвале: роскошные кукольные домики, аугсбургское серебро, фарфор, мебель из редких пород дерева с инкрустацией слоновой костью и панцирем черепахи, журавли и выпи гончаров, вышивки. Все это дает и требует; уходишь оттуда осчастливленным и ослабленным.
БРЕМЕРХАФЕН, 7 ОКТЯБРЯ 1965 ГОДА
Путешествие завершено; поздно ночью я еще раз прошелся по дамбе. Корабельные колокола, туманные горны, меланхолия. Pilgrim's progress[246], промежуточное состояние — туман осветляет мрак. Смысл остается скрытым, но он угадывается.
Как это получается, что я опять и опять нахожу друзей, расположения которых я не заслужил? Вернер Трабер, который (я должен, пожалуй, признаться) уговорил меня на эту поездку. Хайнрих фон Штюльпнагель, полагавший, что согласно концепции «Рабочего» мне непременно нужно увидеть русскую действительность. Французский врач в форте Сен-Жан, ефрейтор Хенгстман, который пал, вынося меня из- под огня. И опять же отец, который вмешался, когда я безнадежно вляпался[247].
Должно быть, существует принцип незаслуженной помощи, без которого мы всё теряли бы, и притом с самого начала. В Ветхом завете это выражается яснее, нежели в Новом; я хотел бы сделать исключение для Блудного сына. Ветхий завет схватывает фундаментальную, Новый — основывающуюся на ней нравственную действительность. Но Лука, завершая притчу, выходит далеко за пределы обоих.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 12 ОКТЯБРЯ 1965 ГОДА
Снова дома. По дороге мы озабоченно наблюдали за георгинами, которые еще нетронутой палитрой светились над стенами и оградами. Однако в саду Вильфлингена мороз за ночь повредил их.
