это действительно оказалось «в сущности».
Не заезжая в город, мы пересекли университетский квартал, рассредоточенную систему институтов и жилых блоков, какие повсюду, в жарких странах тоже, повырастали из земли, точно грибы после дождя. Когда я вижу такую застройку, меня всегда терзает нечистая совесть, как то прежде уже случалось со мной на уроках математики, по крайней мере, у хороших преподавателей, когда вопреки всем их стараниям во мне совершенно ничего не оставалось, просто за недостатком участия. Должен признаться: пчелиные соты, которые я держу в руках, производят на меня более сильное впечатление и дают мне больше пищи для размышлений, чем силуэт Нью-Йорка. Там я чувствовал себя лучше всего только в китайском квартале.
Не то чтобы эти третичные порождения Геи не занимали меня — напротив. Прометиды велики только тогда, когда слепы. «Ты зришь Прометея, дарителя смертным огня». В ландшафте мастерской[226] необходимо преобладают динамические законы. Еще в Маниле толкотня одинаково одетых и почти бесполых учеников и студентов напомнила мне гнездо термитов. Через непродолжительное время, в конце нашего тысячелетия, эти массы приступят к действиям.
Электростанция тоже является храмом, только замечается это так же мало, как в храме замечается электростанция. Время имеет двойное освещение. К храму Святого зуба ведут напоминающие индусскую архитектуру входные ворота, скорее павильон. Он кажется старее, чем увенчанная взмывающими по- восточному зубцами окружающая стена и ее пристройки. То же самое касается восьмиугольной башни, на балконе которой, еще до прихода португальцев, в большие праздники народу показывались цари Канди. Святилище, в котором хранится зуб, охватывает внутренний двор. Вокруг таких точек — по мере славы, которую они приобретают, и с толпами паломников, которые сюда притекают, — всегда выкристаллизовываются новые капеллы, обходные пути, защитные стены. Аналогичным образом дело обстоит с Каабой в Мекке или с церковью Гроба Господня в Иерусалиме. А вместе с этим нарастает и деловитость.
Здесь, однако, время было мертво, и обол не взимался, исключение составляли седобородые нищие, которые повсюду возле индуистских храмов скромно держат в руке свои тарелки. Посетители входили и в качестве пожертвования приносили цветы, которые продавались у входа. Перед внутренним храмом стоял монах в желтой рясе — желтой, как цвет чистоты, мистер Феликс выразился так: «Safran desinfects the meat»[227].
Почитаемый уже почти две тысячи лет зуб заключен в семь драгоценных реликвариев и показывается только в редкие праздники. В эти дни выводятся также сотни украшенных слонов. О том, что мы, следовательно, не смогли увидеть зуб — он, кажется, был левым глазным зубом Будды — я сожалел меньше, чем о том, что нам не удалось бросить взгляд на запертые священные книги с написанными на пальмовых листьях текстами на языке пали[228]. Они очень древние и хранятся в угловой башне.
На реликвии вообще следует смотреть снисходительно; это справедливо и здесь. Чего только с этим знаменитым зубом не происходило — он не только в течение столетий перемещался по различным храмам, но и пережил несколько реинкарнаций. Однажды его похитили тамильские завоеватели, в другой раз он, как «идолопоклонническая мерзость», был даже сожжен португальцами. Затем появились сразу два новых зуба, оба считаются подлинными.
Только труп отбрасывает тень, не умерший. Просветленный оставил тело, которое служило ему транспортным средством во времени. Но всегда приходят управляющие наследством и распределяют одежду. Они знают нашу слабость, нашу страсть к прочной памяти. Поставлять ей материал издавна было прибыльным делом. Конфуций и Будда, оба в своем учении обошлись без богов, тем не менее, вынуждены терпеливо сносить то, что их почитают в храмах. Здесь следует похвалить Антония, который, уже при жизни прослывший святым, наказал своим ученикам сделать его могилу в пустыне неузнаваемой, дабы помешать паломничеству к ней.
Прилив и отлив толп празднично одетых паломников остается, однако, большим спектаклем, в сравнении с которым вопрос «подлинности» блекнет. Что, в конце концов, подлинного в Евангелиях? Или в какой-нибудь картине Рембрандта, ценность которой определяет не ее трансцендентная красота, а экспертиза профессоров? Это — заботы школяров. В глубине паломничество — это символ хорошего пути, который ищет завершения.
Среди жертвенных подношений мы увидели сотни масляных светильников, вырезанного из кристалла Будду, бронзовых львов цейлонской породы, могучий бивень слона, в качестве посвятительного подарка короля Бирмы, и, самое красивое, — горы душистых цветов, которые приносятся ежедневно.
День уже клонился к вечеру и, взглянув на часы, я начал опасаться, что зуб нам дорого обойдется, поскольку при любом раскладе мы доберемся до гавани со значительным опозданием. Капитан еще утром проявлял нетерпение; он, пожалуй, не стал бы долго ждать. Я попросил агента поторопить водителя; на чаевых экономить не стоило. Тот, молодой и спокойный сингалезец, выслушал указание, но вместо того, чтобы усесться за руль, пошел к одному из фиговых деревьев, в тени которого стоял Будда. Помолившись там, он вернулся и исправно взялся за дело. Но мы могли бы его и не подгонять, потому что вследствие задержек, какие обычны в восточных портах, корабль смог продолжить плавание лишь в полдень следующего дня. Возможно, мы даже упустили шанс, поскольку друг Феликс уже пригласил нас к себе в случае, если мы опоздаем к отплытию.
Солнце бросало последние лучи перед короткими сумерками. Крестьяне с рисовых полей направлялись к своим хижинам. Они держали в руках мотыгу или серп и, в узких набедренных повязках, ступали с таким гордым видом, какими на наших дорогах их уже не увидишь. Это походка людей, у которых, даже если они очень заняты, есть время, как только что показал нам наш водитель. Сари, которое носят женщины, больше намекает на их грацию, чем подчеркивает ее, ибо она свойственна от природы, и мне пришло в голову изречение, которое я прочитал однажды в женской половине Майсенского замка:
С работы возвращались не только люди, но и слоны. Свет фар снова и снова выхватывал из темноты на проезжей части одного из этих могучих животных, которые превосходили автобус. И не только высотой, но также — по сравнению с миром рычагов и винтов[229] — реальностью.
На острове еще живет более тысячи рабочих слонов, не считая диких в джунглях, где львы уже вымерли. Они сохранились там вопреки бойням минувшего столетия, которые красочно описывает Бэйкер, считавший охоту на слонов «спортом первого сорта» («Rifle and Hound in Ceylon»[230]). Его приключения относятся к тем, которые меня воодушевляли в молодости, а в старости стали противными.
Дрессировка слонов принадлежит к очень древним искусствам и, по сравнению с дрессировкой лошади, относится не только к иному временному порядку, но и к другой иерархии. Есть эпохи, которые, как эпоха приручения быка или овна, как раз именно этим, возможно, и отличаются друг от друга. Великой встречей является встреча Пора и Александра в битве при Гидаспе[231] ; одновременно она является встречей Европы и Индии. Пор, правда, имел в распоряжении лошадей, поскольку послал своего сына с двумя тысячами всадников и боевыми колесницами в передовой бой. Однако сам он в золотом вооружении передвигался верхом на слоне по левому, находящемуся под угрозой флангу, и отбил там атаку. Александр на Буцефале переплыл Гидасп; река была бурной, поскольку стоял сезон дождей. Когда Пор, стрелой раненный в плечо, вынужден был прекратить борьбу, его слон встал на колени, обвил его хоботом и бережно поставил на землю.
Александр встретил здесь более старую, статичную власть. Пор на вопрос, как он хотел бы, чтобы с ним обошлись, ответил: «По-царски». И когда от него стали назойливо требовать уточнений, он ограничился указанием, что все содержится в слове. Он дал Александру меру.
В индийских шахматах наша ладья была слоном и уже в ту пору более сильной фигурой, чем конь — прямолинейный боец, набирающий мощь, когда поле опустошается. Не случайно в связи с древним царем
