— Вы позвонили на Борго-Оньиссанти?
— Нет.
— Вы никому пока не говорили?
— Нет.
Разве это объяснишь? Он просидел здесь бог весть сколько времени как парализованный, потому что стоило ему пошевелиться, стоило сказать кому-то хоть слово или начать что-то предпринимать в отношении увиденного — и оно бы превратилось в реальность. Он старался не дышать, чтобы остановить вращение земли. Он за это в ответе, никуда не денешься. Его вина. И Лоренцини выбивает пальцами барабанную дробь, напрягшись от нетерпения...
— Я думал, как быть, — соврал инспектор. — Не хочу сделать еще хуже...
— Куда же еще хуже? Она мертва. Что может быть хуже смерти?
Лоренцини смерил инспектора взглядом, как бывало всегда, когда его вопиющее здравомыслие сталкивалось с явлением, которое он именовал «сицилийством». С годами Лоренцини научился выдержке, но сейчас он явно ощущал, что не время осторожно ходить вокруг да около, как, по его мнению, привык делать его шеф-южанин.
— Вы хотите, чтобы я позвонил? Или чтобы я сходил туда? Какие трудности? Мы должны действовать! — Лоренцини даже не пытался скрыть раздражения. — Вы представляете, что начнется, если пронюхают газетчики?
— Да.
Вот и Лапо говорил: «Боже милосердый, да если б я трепался, все это попало бы на первую страницу...»
Фотографии были разложены на столе. Красные крыши, купола и башни, снятые с площади Микеланджело, виды долины Арно с Беллогвардо, Понте-Веккьо с моста Санта-Тринита. Перуцци и Иссино в своих длинных фартуках у дверей мастерской, крупные кадры туфель, детали туфель, эскизы туфель.
А затем целая пачка его фотографий. Горящие глаза, красивое лицо с легким румянцем, какой был у Тото, когда он сегодня промчался мимо отца, лицо влюбленного.
— Позвоните ему.
— Что?
— А лучше пошлите кого-нибудь, чтобы его привезли. Нельзя попусту тратить время. Он может скрыться, если все это выйдет наружу! — настаивал Лоренцини.
— Он уже скрылся.
Инспектор наблюдал за лицом Лоренцини. Они были знакомы так давно, что инспектор знал: чем агрессивнее его помощник себя ведет, тем сильнее он расстроен. Сейчас он был очень расстроен.
— Вы, конечно, правы насчет газет, — сказал Гварначча. — Скандала тогда не избежать, но и беспокоиться насчет его исчезновения уже поздно. Никто пока ничего не знает, но поскольку капитан Маэстренжело поручил мне за ним присматривать, то я подумал, что могу позвонить его матери без всяких предлогов. Я был поражен, когда она ответила таким... бодрым голосом. Она, кажется, обрадовалась моему звонку, но сразу, конечно, поняла, что я бы не позвонил просто так.
Разговор вышел у них такой.
— С ним что-то случилось?
— Нет-нет, синьора...
— У него ведь очень опасная работа. Я поневоле беспокоюсь.
— Нет, ничего не случилось, уверяю вас. Я просто хотел кое-что у него спросить... по делу, над которым мы работаем. А как вы себя чувствуете? Меня весьма опечалило известие о вашей болезни.
Она со смехом ответила:
— Да я в жизни никогда не болела!
— Простите, синьора, — выкрутился инспектор, — но у меня создалось такое впечатление — наверняка ложное. Очевидно, ваш сын боится, как бы вы не заболели, так же как и вы боитесь за него, потому что у него опасная работа.
— Не стоит извиняться... Я так соскучилась по нему! Жду не дождусь его следующего отпуска.
— Он не поехал домой! — Лоренцини сразу ухватил суть происшедшего.
— Нет. Она не видела его с Пасхи, когда он привозил к ней свою девушку. Она много о них рассказывала, сказала, что девушка милая, но...
— Иностранка.
— Да. Они все из кожи вон лезли. У них большая семья, и все приглашали ее в гости. Дня не проходило без семейного обеда у какой-нибудь из тетушек, однако, несмотря на все их радушие, были кое- какие нелады. Мать говорит, что она не из тех, кто готов сломать жизнь своим детям, но в браке и без того полно трудностей, а тут еще проблемы культурных различий. Он, по ее словам, совершенно потерял голову от любви, так что ей оставалось только надеяться, что это пройдет. Она была уверена, что я поддержу ее, если... если она со мной всем поделится.
Лоренцини рухнул на стул напротив инспектора. Его агрессивность испарилась, как только до него дошел весь смысл происшедшего. А он-то считал, что худшее уже случилось! Лоренцини, как и инспектор, вдруг замолчал и затих.
Двадцать шесть цветных фотографий Эспозито лежали на столе между ними — красивого, счастливого, светящегося любовью.
— Господи Иисусе... — только и смог проговорить наконец Лоренцини. — Господи Иисусе!
Ночью снова шел дождь, затяжной, проливной дождь, сопровождавшийся далекими раскатами грома. Инспектор лежал в темноте с широко открытыми глазами. То и дело в щели между наружными ставнями вспыхивали бледные молнии, и длинная черная муслиновая штора на секунду бледнела, а затем все снова погружалось во тьму. Будь у них плотные шторы, грозы было бы не слышно и не видно. Или плотные жалюзи. Каждая вспышка молнии отзывалась в нем приступом раздражения. Господи, да как тут уснешь? Он лег только в час ночи, а завтра ему предстоял длинный и трудный день. Тереза дала ему всего лишь чашку бульона, приготовленного на завтра, приправив его сухарями и сыром.
— Ты же знаешь, что если перед сном наешься, тебе будут сниться кошмары.
Ну кошмары ему сегодня все равно не грозят, раз у него в спальне светло, как на празднике фейерверков, а в животе пусто. Во влажном грозовом воздухе его легкая хлопковая пижама липла к телу. Да и простыни под ним отсырели и смялись! Он поерзал плечами, пытаясь расправить складки, но только смял еще больше. Повернулся на бок и сбросил с себя верхнюю простыню. Четыре часа. Легче было бы уснуть при свете ночника, чем при этих проклятых сполохах, но он боялся разбудить Терезу. Установка жалюзи обойдется недешево, ну а что возьмешь с этого лоскута? И о чем она только думает? Эта занавеска все пропускает. Если нельзя спокойно спать в собственном доме, то где можно?
Может быть, встать и снова сходить проверить, как там мальчики? Она будет недовольна, если проснется и заметит. Как в прошлый раз, когда он к ним ходил.
— Уже за полночь. Ты их разбудишь.
— Нет, не разбужу.
— Тогда не зажигай хотя бы свет. Помнишь, как ты их будил, когда они были маленькие?
— Когда они были маленькие, я их вообще не видел. Я был тут один, разве не так? Все их детство прошло мимо меня!
— Не преувеличивай, Салва. И не разбуди их.
И он не стал включать свет, просто постоял в дверях, слушая их дыхание. Он даже поборол искушение укрыть Тото простыней, сброшенной из-за жары.
Ты думаешь, что можешь им помочь, защитить их, а оказывается, ты ничего не можешь. Они не твои дети, они просто другие люди. С тем же успехом ты мог бы и умереть. Ему казалось, что каждая вспышка молнии служит сигналом к повторению у него в голове той сцены. Тото вприпрыжку скачет ему навстречу и кричит: «А я тебя жду»! И каждый раз он хочет раскинуть руки, схватить своего смеющегося малыша, чтобы
