Он в Петербурге грезил роз долиной, Которою прославлен Казанлык. Он постепенно к северу привык, Родившийся в тени горы орлиной. Впоследствии, свершая путь свой длинный, Не раз душою горестно поник: О финской целомудренной поляне Он вспоминал, о северной Светлане, — О девушке, его согревший май, — Не все ль равно — о русской иль болгарке? Дни юности всегда для сердца ярки, А в дни любви роднее чуждый край. Тойла. 5 сентября 1934 г.
Ему мила мерцающая даль Эпохи Пушкина и дней Лескова… Он чувствует Шмелева мастерского, И сроден духу родниковый Даль. Деревни ль созерцает, города ль, В нем нет невыносимо городского: Он всюду сын природы. В нем морского Мороза хруст, что хрупок, как миндаль. В весенне сад, что от дождя заплакан, Выходит прогуляться старый дьякон И вместе с ним о горестном всплакнуть, Такой понятный автору и близкий, Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть, Взять водочки и закусить редиской. Таллинн. 4 марта 1936 г.
Его гарем был кладбище, чей зев Всех поглощал, отдавших небу душу. В ночь часто под дичующую грушу С лопатою прокрадывался Стеф. Он вынимал покойницу, раздев, Шепча: «Прости, я твой покой нарушу…» И на плечи взвалив мечту, — как тушу, — В каморку нес. И было все — как блеф… И не одна из юных миловидных, Еще в напевах тлея панихидных, Ему не отказала в связи с ним, Почти обрадованно разделяя ложе. И смерть была тогда на жизнь похожа: Невинность, грех — все шло путем одним. Таллинн. 29 февраля 1936 г.
Казалось, он молился своему Мучительно покорному роялю, К нему припав с восторженной печалью, В наструненную вслушиваясь тьму. И понял зал мгновенно, почему Владеет он недостижимой далью: Он — Лоэнгрин, стремящийся к Граалю, Он — чувство, неподвластное уму.
