– Вот именно, хороши, – засмеялся Асланов, – Петрович ей засаживал, а Капитан стоял рядом со спущенными штанами и читал наизусть Лермонтова.
Все заржали, потом Бурдюк закурил, и Петрович открыл окно.
Высунув локоть на улицу, он откинул голову на подголовник и, следя за выплывавшим из салона дымом, задумчиво произнес:
– И все-таки я не могу понять. Кассету нам доставили в четыре часа. А пожар начался в двенадцать.
Он посмотрел в зеркало на Асланова и спросил:
– Пацан этот черномазый, он, когда кассету отдавал, что сказал?
– Да я уже тебе десять раз об этом говорил, – недовольно ответил Асланов.
– Нужно будет, и сто десять расскажешь, – нахмурился Петрович.
– Ну, прибегает этот арапчонок, говорит пароль, я сразу понял, что от Наташи. Потом дает мне кассету и начинает извиняться по-английски, что задержал доставку. Сказал, что его послали в десять часов...
– Точно сказал, что в десять? – перебил его Петрович, – а ну, повтори, как он сказал.
– Слышь, Петрович, ты меня за дурачка-то не держи, – возмутился Асланов, – я, между прочим, английскую школу окончил и в универе, кроме того, учился.
– А я тебя не спрашиваю, где ты учился, – невозмутимо парировал Петрович, – я тебе сказал – повтори, значит – повтори.
Асланов раздраженно поморщился и преувеличенно четко сказал:
– Тэн о’клок. Повторить?
– Ты не хами, Асланов. Точно – «тэн»? Уверен?
– Да точно, точно, угомонись ты, Петрович! Тоже мне, Штирлиц.
– Я-то не Штирлиц, да вот и ты – не Шелленберг. В таких делах мелочей нет.
Он открыл пачку «Кэмел» и, смяв ее, сказал:
– Дай-ка сигаретку, Бурдюк, а то у меня все вышли.
Бурдюк протянул ему пачку, и Петрович тоже закурил.
Из открытого окна «Фольксвагена» повалил дым, который выпускали теперь уже два глубоко затягивавшихся заядлых курильщика.
– Так вот, меня смущает, во-первых, то, что кассета болталась неизвестно где целых шесть часов, а во-вторых – что на записи не было голоса Шапошникова.
– А что, Санек у нас Шапошниковым был? – спросил Асланов.
– А ты будто не знал, – ответил Петрович и посмотрел в зеркало.
Асланов пожал плечами и ответил:
– Я же с ним не работал, так что для меня он – Санек и Санек.
– Александр Егорович Шапошников, – веско сказал Петрович, – капитан ФСБ. Работал под руководством Арцыбашева, а после его гибели попал под начало генерала Рудновского. Знать надо.
– Ну, теперь знаю, – согласился Асланов, – только что толку, он теперь апостолу Петру честь отдает.
– Да-а... – протянул Петрович, – это уж точно.
– Так чего ты там про время-то говорил, – сказал внимательно слушавший их диалог Бурдюк.
– Да я уже не про время, а про то, что на записи не было голоса Санька. А ну-ка, послушаем ее еще разочек. Не помешает.
Петрович вынул из внутреннего кармана кассету и вставил ее в роскошный «Пионер», располагавшийся на приборной панели машины.
Перемотав пленку на начало, он нажал на кнопку воспроизведения, и в салоне «Фольксвагена» раздалось сначала шипение, а потом искаженный записью женский голос:
– ...нам помочь. Ты ведь знаешь, что мы – друзья. Правда, Костя?
Пауза.
Тихий мужской голос расслабленно ответил:
– Да, Наташа, мы друзья...
Петрович нажал на «стоп» и, повернувшись всем телом в сторону заднего сиденья, посмотрел на сидевших там Асланова и Бурдюка и сказал:
– Ну, господа шпионы, вам не кажется странным, что запись не сначала?
– Да, я тоже об этом подумал, – сказал Бурдюк.
– Индюк думал и в суп попал, – заметил Петрович, – на другой стороне пусто, значит, должна быть еще одна кассета.
Асланов поднял бровь и сказал:
– Почему это?
Петрович усмехнулся и сказал:
– Объясняю для тупых. Когда в магнитофон вставляют новую кассету, то запись начинается с самого начала. Сторона – сорок пять минут. Потом кассету переворачивают и продолжают запись на другую сторону. Заметь, не берут другую кассету, а пишут на другой стороне этой же. Я понятно объясняю?
Асланов промолчал.
– Молчишь. И правильно, лучше молчи и слушай. Так вот, пишут на другой стороне кассеты. И тогда, раз запись не сначала, то ее начало должно быть на другой стороне. А она чистая. Значит, была еще одна кассета. И если теперь пошевелить мозгами, то мы имеем два варианта. Первый, самый простой, таков: оба, и Наташа и Санек, по рассеянности забыли вовремя включить запись и сделали это позже. И, соответственно, утеряна действительно небольшая и, возможно, несущественная часть разговора. Второй, более сложный и более неприятный, – утеряно полтора часа информации, которая могла оказаться важной.
– Вот именно, утеряна, – осенило вдруг Бурдюка, – а если Наташа дала посыльному две кассеты, а он потерял одну из них?
– Возможно, – кивнул Петрович, – но теперь уж этого арапчонка не найти. А вот если Наташа решила, что на первой кассете нет ничего важного, то это очень плохо. Она не могла ничего решать, ее дело – выполнять приказы. Решают другие люди. Вот так.
Он помолчал и сказал:
– Ладно, давайте слушать.
И в машине снова зазвучали голоса Наташи и Знахаря.
– ...ты понимаешь, Костик, это очень важно, – произнесла Наташа, – от этого зависит очень многое. Люди могут пострадать, беда будет.
– Я понимаю, Наташа...
– Вот и хорошо, Костик, – ласково произнесла Наташа.
Помолчав, она спросила:
– Ты в Эр-Рияде где жил?
– В гостинице «Мустафа».
– Там бассейн хороший?
– Их там целых четыре.
– А номер у тебя большой был?
– Большой, красивый... Светлый такой...
– Ты потом в банк пошел?
– Да.
– А в какой банк?
– В королевский банк принца Эль Фаттах Сеида.
– Ты точно помнишь?
– Конечно.
Разговор Наташи и Знахаря напоминал ленивую беседу двух очень уставших и очень доброжелательных людей, которые относились друг к другу с большой симпатией и с безграничным доверием.
– Хорошо ведет, – одобрительно прокомментировал Асланов.
Петрович кивнул.
