Знахарь нужен ей, Наташе, смазливой и похотливой твари без совести и с гнилой, как зубы наркомана, душой. И вот сейчас Знахарь выполнил очередную задачу, устроив Наташе мнимую гибель. И теперь, когда она уже почти спасена, Знахарь становится для нее опасным, потому что только он один знает, что на самом деле она жива. И поэтому пока что нужно продолжать притворяться, что они вместе. И притворяться до тех пор, пока Знахарь, как обещал, не даст ей по доброте душевной денег на устройство жизни. А вот когда даст и таким образом исчерпает все, что он может для нее, суки подлой, сделать, тогда Знахаря нужно будет устранить. То есть – убрать, грохнуть.
И Наташа начнет новую жизнь, и никто не будет знать, что не сгорела она вовсе на той явочной хате, а живет себе где-нибудь в Пенсильвании в полном здравии и с другими документами и лицом. И будут у нее дети и внуки, и получит она свое бабское счастье полной мерой.
А Знахарь – да и хрен с ним. Наплевать и забыть.
Вот так.
Так что, Наташечка, известны мне твои нехитрые, но вполне подлые мыслишки. И не бывать этому, гадом буду. Я сам поведу тебя по той тропиночке, где в конце получишь ты от меня пинок в свою аппетитную задницу и полетишь, как птичка вольная, куда хочешь. На все четыре стороны.
Я протянул руку и погладил Наташу по бедру.
Она шевельнулась и прижалась ко мне животом. Прижиматься чем-нибудь пониже у нее возможности не было, потому что у нее началась менструация. Так что полноценный секс отменялся, и на ней были надеты особые трусы красного цвета с крупной надписью «NO» на лобке. Это значило, что вход для посетителей временно закрыт. Зато не отменялось все остальное, и с самого вчерашнего утра она мимолетными прикосновениями поддерживала мою плоть в постоянном напряжении. Вот и сейчас ее рука скользнула под одеяло и ухватила меня за член. Он тут же отреагировал и с готовностью напрягся, но, мягко сжав его несколько раз, Наташа убрала руку и снова оставила его ни с чем. Я читал где-то, что на Востоке, а именно в Китае высшим пилотажем секса является способность мужчины не кончать целыми сутками. Примерно то же происходило со мной сейчас. И, должен сказать, в этом что-то было. Китай – древняя цивилизация, и в сексе, судя по всему, они тоже знали толк.
Наташа вдруг захихикала и сказала:
– А здорово я ввернула насчет жизни на берегу моря!
Я ухмыльнулся и поддержал ее:
– Да, неплохо. Я тоже старался. Будем надеяться, что они схавают эту запись. Меня только беспокоят трупы.
– А что тебя в них беспокоит? – лениво спросила Наташа, снова запуская руку под одеяло.
– А беспокоит меня то, что если начнут проводить баллистическую экспертизу, то сразу же выяснится, что стреляли они все как-то странно. А некоторые из них даже сами в себя.
– Ну и пусть выясняют, – сказала Наташа, снова пошевелив рукой, где надо, и снова убрав ее, – ты что, думаешь, что фээсбэшники придут к полицаям и скажут – дескать, это была наша хата и половина из мертвяков – наши агенты? Мол, дайте их сюда, мы будем выяснять, что случилось. Да ни в жисть! Их просто спишут и все тут. И выяснять ничего не будут. Два полевых агента и один уголовник – кому они нужны! Так что забудь об этом и не забивай голову. Лучше давай подумаем, что нам делать дальше.
– Давай, – ответил я и замолчал.
На экране Киану Ривз, невероятно отклонившись назад, уклонялся от медленно летевших над ним сверкающих пуль, оставлявших за собой волнистые складки прозрачного, как стекло, воздуха.
Эх, блин, мне бы так уклоняться!
Красивое кино делают, собаки, да вот только в жизни все не так красиво и ловко получается. В жизни все иначе. И от пули хрен увернешься, и через улицу на уровне сотого этажа не перескочишь, а если наклониться назад так, как он, то от напряжения можно и в штаны навалить, да и затылком треснешься так, что мало не покажется. А на экране – красиво. Ничего не скажешь.
Позавчера, свалив из спецквартирки, в которой начинался пожар, и усевшись в арабский микроавтобус, мы проехали по Гамбургу несколько километров и затем бросили машину в каком-то переулке. Дальше мы пошли пешком и буквально через триста метров наткнулись на один из маленьких авторынков, которых по всей Германии было немеряно.
За оградой из проволочной сетки стояло не больше десятка подержанных машин. Рядом с распахнутой дверью небольшого вагончика сидел на стуле толстый немец и читал газету. Завидев нас, вошедших в ворота его хозяйства, он бросил газету и, улыбаясь, поспешил нам навстречу. Наташа заговорила с ним по- немецки, и я несколько удивился тому, как ловко это у нее получалось. Я и не знал, что она может так здорово шпрехать. Через две минуты переговоров хозяин подвел нас к старому, но сверкавшему, как новый, двухдверному «Кадету» и снова заговорил.
Наташа понятливо кивала и, когда он закончил свою рекламную речь, перевела мне то, что он сказал.
– Машине двенадцать лет. На ней ездил старый священник, так что она почти как новая. Потом он умер от старости, и его вдова выставила «Кадет» на продажу. Он хочет тысячу четыреста марок и дает гарантию на три месяца. Что скажешь?
Я подумал, морща лоб, и сказал:
– Телега – что надо. Главное, что она не бросается в глаза. Спроси-ка его еще раз про техническое состояние.
Она спросила, и немец разразился целой речью. Он жестикулировал, как Гитлер в Рейхстаге, и я даже без перевода понял, что за эту машину он готов отвечать памятью предков до двенадцатого колена, всем своим состоянием и даже собственной жопой. Кроме того, как сказала Наташа, машина была зарегистрирована, имела номера и в следующий раз в полицию следовало наведаться не раньше, чем через полтора года. Я отсчитал немцу деньги, и он написал какую-то бумагу на немецком, которую Наташа прочла и одобрила. Затем мы уселись в «Кадет», который и в самом деле оказался в превосходном состоянии, и укатили восвояси.
Отъехав от Гамбурга километров на пятьдесят, мы остановились в городке с названием Блауберг и вперлись в двухэтажную гостиницу, в которой, кроме нас и компании баптистов, судя по всему, постояльцев больше не было.
И вот теперь, вот уже вторые сутки, мы валялись на четырехспальной кровати, прикладывались к высоким стаканам и пялились в телевизор. На столике была разложена разнообразная вкусная хавка, которой мы затарились в соседней лавке, в холодильнике было полно купленной там же выпивки, короче – мы расслаблялись и отдыхали. После таких приключений это было необходимо. Но рано или поздно отдых должен был закончиться, и поэтому мне следовало хорошо обдумать дальнейшие действия.
Я снял руку Наташи со своего хозяйства, которое она уже в сотый раз возбуждала, а затем, поиграв, бросала, и сказал:
– Да... К сожалению, об этом вкладе можно забыть. Но это не беда. В Дюссельдорфе у меня есть еще одна коробочка, и в ней лежит то же самое.
Наташа аж подскочила.
– Правда? – радостно закричала она, – вот здорово!
И ее радость была самой что ни на есть неподдельной и искренней.
Ну а какой же, спрашивается, может быть радость продажной суки, которая узнала, что тот, кто был ее спонсором, не лишился, оказывается, своего богатства? Такая радость могла быть только самой настоящей.
Она уселась на постели и, покачивая перед моим носом двумя розовыми грушами с коричневыми сосками, спросила:
– А там у тебя много лежит?
Эх, Наташа, Наташа, ну куда же ты так спешишь! Ну нельзя же быть такой дурой! Хоть ты и агент ФСБ, но ума у тебя, как у курицы. А может быть, наоборот? Может быть, ты специально хочешь убедить меня в том, что ты простая и жадная, как гаишник. Чтобы я расслабился и держал тебя за идиотку. И чтобы забыл об осторожности и дал тебе возможность сыграть со мной в последнюю игру. Интересно, интересно...
– Ну, я тогда на всякий случай разделил камни на две части. Одну из них положил здесь, в Гамбурге, а другую – в Дюссельдорфе. Жалко только, что большая часть была здесь. Ну да ничего. Там все равно
