Пленница

Наума Зиновьевича. Идем же, Тамара. Он очень занятой человек. Нехорошо заставлять его ждать.

Монучар слегка подталкивает ее к двери. Как к черной дыре, из которой никогда не бывает пути назад.

Не понимаю!!! Ну почему именно в тот самый день, когда я решила всё изменить!

Она замирает напротив узкого дверного проема, ведущего в неведомое.

На долгожданную волю!

От Монучара!!! С которым, возможно, сегодня ей предстоит распрощаться навечно!

— Пошли, девочка, — обнимает ее за плечико Моча. — Зиновьич хороший человек, а жена у него воплощение всех добродетелей. Не беспокойся, все будет путем.

Но она замирает… застывает…

— Тебе что, нехорошо?

Ошарашивающим ударом в поддых, мгновенным и парализующим тело, ей вдруг открывается то, чего она, как ни силилась, так и не сумела понять на протяжении трех последних недель.

Целых трех! Когда, оказывается, требовался всего лишь миг для того, чтобы увидеть (разглядеть во всех мельчайших подробностях) это таинственное настырное нечто, заставлявшее беситься и неосознанно крушить вокруг себя безвинные вещи.

— Нет, все нормально, — открывает глаза, выходит из оцепенения девочка. — Мне хорошо, Монучар.

«Неужели у всех это столь же мучительно? Но тогда почему про это слагают стихи?» — пожимает плечами Тамара, поднимаясь следом за Монучаром по деревянной лестнице с вычурными балясинами. Навстречу дневному свету. Навстречу свободе, ставшей доступной именно в тот момент, когда так и тянет шарахнуться от нее в самый глухой, темный угол!

Она вошла в просторную, залитую солнечным светом гостиную на втором этаже. Раскланялась с развалившимся в кресле Наумом Зиновьевичем, подошла к окну, раздвинула жалюзи и окинула взглядом японский садик, разбитый перед коттеджем. И с удивлением отметила, что ни причудливо подстриженные кусты, ни живописный каскад из нескольких миниатюрных прудиков, ни выложенные тесаным камнем извилистые тропинки… ни даже погожий солнечный вечер ее сейчас совсем не радуют.

Она поправила жалюзи и решительно обернулась.

Мужчины расположились за круглым журнальным столом и, потягивая из высоких бокалов рубиново- красное вино, молча наблюдали за девочкой.

Надменно прищурившись, девочка разглядывала их.

Наум Зиновьевич — невысокий, кругленький, лысый, внешне чем-то напоминающий Михаила Жванецкого. Цобротный темно-серый костюм. Тщательно накрахмаленные манжеты белой рубашки, как и положено, на полтора сантиметра выпущены за рукава пиджака. Безупречный узел строгого бордового галстука подтянут к выбритому подбородку. Никаких мещанских излишеств — массивных печаток, блестящих заколок и запонок или вызывающе сверкающих золотом швейцарских часов.

.. .Монучар допил вино, поставил на столик пустой бокал и из нарядной деревянной коробочки достал большую сигару.

«Странно, мне казалось, что он не курит, — подумала Тамара, наблюдая за тем, как, обрезав кончик сигары маленькими щипцами, Моча долго прикуривает от длинной, словно лучина, спички. — Я никогда раньше не видела, чтобы он курил. И никогда раньше не видела его в такой одежде. Он всегда появлялся у меня либо в халате, либо в спортивном костюме.

На Монучаре отутюженные черные брюки и темно-бордовый пиджак. Правда, галстука нет. Пиджак нараспашку. Розовая рубашка расстегнута, и из-под нее выглядывает наружу волосатая грудь. Как и несколько синих перстней на пальцах левой руки, на груди тоже выколота какая-то вычурная татуировка, но что именно там изображено, разглядеть не удается…

— Тамара, — Монучар положил в хрустальную пепельницу дымящуюся сигару, поднял с пола бутылку и расплескал по двум бокалам вино, — присаживайся. Надо кое-что обсудить.

— Что обсуждать? — Тамара сделала несколько робких шагов по направлению к столу и замерла на полпути. — Мне кажется, ты уже все решил без меня.

— Я объявил тебе, что с настоящего момента ты вольна поступать, как тебе заблагорассудится. Ты можешь прямо сейчас уйти из этого дома — охрана тебя не задержит. Отправляйся прямо в прокуратуру, расскажи там свою историю, они будут в восторге. Конечно, потом немного потреплют мне нервы. Но ничего. Откуплюсь. Не впервой. Главное, совесть моя чиста и перед тобой, и перед законом. Если чего я тебе и сделал плохого, так это спас от смерти и помог немного прийти в себя. И очень надеялся, что мы найдем общий язык. Но… — Монучар развел руками, а Наум Зиновьевич в свою очередь начал раскуривать от длинной спички сигару.

— Одним словом, я могу прямо сейчас убираться отсюда? — Тамара с ужасом ощутила, как на глаза наворачиваются слезы.

Она присела на краешек кресла, установленного напротив стола, уперлась растерянным взглядом в хрустальную пепельницу… в узкую струйку белого дыма, тянувшегося от сигары вверх.

— Говоришь, убираться? — Монучар смерил девочку взглядом, в котором не было ни доброты, ни участия, только легкий налет неприязни. И даже презрения. — Я еще раз повторяю, что никто тебя отсюда не выставляет. Я только обрисовал тебе один из вариантов. Теперь второй вариант: я выделяю средства на твое содержание, воспитание, образование и передаю тебя под ответственность надежного и опытного человека. — Моча поднял взгляд на Наума Зиновьевича. — Он становится твоим неофициальным опекуном. Он позаботится о твоем будущем, и я не сомневаюсь, справится с этой задачей столь же блестяще, сколь блестяще справлялся с другими делами, которые я поручал ему раньше. Возложив на него всю ответственность за тебя, я буду абсолютно спокоен. Мне не в чем будет винить себя перед Богом. Хотя я атеист… — Монучар коснулся губами края бокала и, вздохнув, произнес: — Надеюсь, Наум Зиновьевич не будет вызывать у тебя такой неприязни, как я.

Тамара была готова крикнуть: «Все это не так! Никакой неприязни! Это было всего лишь не поддающееся объяснению помутнение рассудка! Вернее, объяснение этого помутнения я теперь могу дать! Я уже все поняла!» Но горло словно сковало спазмой, и она так и не смогла произнести ни единого слова.

— Выбирай, Тамара. Чего ты хочешь? Первый вариант? Или второй?

— Я хочу остаться с тобой!!! — громко всхлипнула девочка и, уже не пытаясь скрыть свою слабость, ладошкой размазала по личику слезы. — Я хочу остаться с тобой, Монучар'!!

Она рыдала, в промежутках между судорожными всхлипами пытаясь убедить Монучара, что больше не доставит ему проблем. Никаких голодовок, никаких разбитых магнитол и пюпитров, никаких просьб о компьютере или о душе, если их, действительно, так трудно выполнить. Она будет самой послушной, самой прилежной. И ей наплевать, что придется жить в тесной каморке с единственным окном во внешний мир — экраном маленького телевизора.

Она пыталась что-то объяснить про это проклятое нечто, буквально истерзавшее ее за последнюю неделю.

Она исповедовалась. Она говорила… всхлипывала… и опять говорила…

Ее головки коснулась большая мягкая ладонь. Тамара ощутила незнакомый запах дорогой туалетной воды. Протерла рукавом кофты лицо и подняла взгляд.

Рядом с ней стоял Наум Зиновьевич. Она и не заметила, как он поднялся из кресла и подошел к ней.

— Монучар рассказал мне всю твою историю, девочка, — мягко произнес адвокат. — Моя б воля, я искупал бы твоих родственничков в кипящей смоле. Еще Монучар сказал мне, что ты хочешь отомстить сама. Что ж, и я, и Монучар твое решение одобряем. Но чтобы его осуществить, тебе, Тамара, надо еще поднабраться силенок. И что ты для этого делаешь?..