Немного в отдалении молодая женщина в шинели, очень фотогеничная и похожая на Грету Гарбо, с длинными каштановыми волосами, забранными под мягкую шляпу, сшитую из того же шинельного сукна, бежала по улице, спасаясь от преследователей. Поравнявшись с открытым окном полуподвала, она пырнула в него, к изумлению стоявшей за ним пожилой пары. Впрочем, старики тут же начали оказывать ей посильную помощь, и вскоре она уже очутилась внутри их квартиры. Окно захлопнулось, только для того чтобы тут же оказаться вышибленным небрежным ударом дубинки.
Демонстранты со слезящимися от газа глазами метались по улице зигзагами, словно ожившие шахматные кони, время от времени наклоняясь, чтобы подобрать вывороченный булыжник и швырнуть его, не глядя, назад через плечо, постоянно задирая и поддразнивая врага, делая обманные финты, тормозя, падая, унося на себе раненых с поля боя. Между тем бойцы СРС двигались по диагонали, похожие в своих шлемах на шахматных слонов, и неумолимо вытесняли демонстрантов с узкой улицы на площадь Одеон.
На углу улицы Мэттью, потерявший в толпе Teo и Изабель, наткнулся на лишившегося чувств юношу, мрачновато–красивые черты которого чем–то напоминали залитого кровью Кеннеди на фотографии, столь любимой Изабель. В обмороке юноша потерял контроль над собой, и теперь мокрое пятно расползалось вокруг ширинки его джинсов, растекаясь вдоль шва на левой штанине.
Обнаружив эту жертву битвы, Мэттью так расчувствовался, что его глаза наполнились слезами. В его сознании вспыхнуло воспоминание о недавно виденном во сне уродце, пересекавшем улицу перед Национальной галереей. Как и во сне, его потрясли благородный облик юноши, благородство его залитого кровью лица, его сомкнутых глаз, алого шейного платка и мокрых джинсов.
Тогда телефонный звонок Teo не дал досмотреть ему сон до конца, но на этот раз то, что он видел, не было сном. Теперь ничто не мешало ему совершить чудо и воскресить юношу из мертвых.
Он склонился над раненым, который, смущаясь, что не совладал с мочевым пузырем, пытался прикрыть мокрое пятно дрожащей рукой. Но Мэттью был настроен решительно и практически; отведя в сторону руку юноши, он вскинул его на плечи и прислонил к ближайшей стене.
— Ты слышишь меня? — прошептал Мэттью ему в ухо.
Юноша ничего не ответил.
Тогда Мэттью уже громче спросил его:
— Ты можешь ходить? Я уверен, что сможешь, если попробуешь. Главное, опирайся на меня. Я подниму тебя на плечи.
Но как только юноша попытался встать на ноги, они тут же разъехались, и он снова рухнул на мостовую.
— Напрягись изо всех сил. Ты должен смочь! Ну вот, так–то гораздо лучше!
Мэттью удалось наконец придать молодому человеку вертикальное положение. Держась за шею Мэттью обеими руками и волоча ноги по земле, парень немного пришел в себя, и Мэттью повел его в сторону от надвигавшихся рядов СРС.
Внезапно его остановил бородатый человек лет тридцати. Черная кожаная куртка, бежевые хлопчатобумажные брюки и спортивная рубашка с открытым воротом безошибочно выдавали в нем полицейского в штатском. Он был прыщав, и почему–то казалось, что под накладной бородой весьма небрежно выбрит.
Фотоаппаратом, висевшим на груди, он снимал лидеров демонстрантов.
Он ухватил Мэттью за плечо так резко, что юношу отбросило к стене, и он буквально стек по ней, как персонаж мультфильма, которого переехал асфальтовый каток.
— Какого хрена ты его тащишь? — рявкнул шпик в лицо Мэттью.
— Я? Я…
— Если ты не хочешь угодить в каталажку, брось его немедленно и вали отсюда!
— Но, сэр, вы же видите, ему совсем плохо. Нужна врачебная помощь.
Полицейский вцепился в лацканы куртки Мэттью.
— Ах вот оно как! Ты, похоже, не француз, верно? Что у тебя за акцент? — пробормотал он, хватая его рукой за шею. — Немецкий? Английский? А, англичанин! — повторил он медленно, чтобы Мэттью мог его лучше понять.
— Я американец.
— Американец? Поздравляю тебя, мой юный друг! — С этими словами он пнул Мэттью по коленной чашечке кованым носком своего ботинка. — Ты только что заработал себе депортацию. Понял, янки? Де– пор–та–ци–ю. Capisco?{78}
Мэттью извивался, пытаясь вырваться на свободу. Коричневатые ногти полицейского впились ему в затылок, отчего шея юноши покрылась мурашками. Шпик дышал ему в лицо табачной гарью крепких сигарет.
Внезапно рядом с ними волшебным образом возник Teo с булыжником в руке. Шпик повернулся, но не успел толком понять, что происходит, как Teo швырнул камень ему прямо в лицо и сбил с ног. Застонав, шпик схватился за нос, из которого уже брызнули две струйки крови, а черные очки соскочили с переносицы и повисли на одном ухе, словно потрепанный вымпел.
Teo оттащил Мэттью в сторону.
— А с этим что делать? — спросил Мэттью, показывая на юношу, по–прежнему неподвижно лежавшего на мокрой мостовой. — Может, мы…
— Ты что, спятил?
Догнав нервно ждавшую их Изабель, они последовали за толпой демонстрантов, ряды которых под напором СРС катились к площади Одеон, как горный поток, стремящийся к морю.
Квадрат площади Одеон напоминал свалку. Перевернутые автомобили, охваченные пламенем автобусы, разгромленные кафе, разграбленные рестораны, раненые люди, ковыляющие по тротуарам в сторону боковых улочек, — все говорило о том, что столкновение, свидетелями которого они только что стали, было всего лишь мелкой стычкой в сравнении с отгремевшей здесь битвой.
Посреди площади возвышалась баррикада. На ее строительство пошли вековые деревья, окаймлявшие бульвар Сен–Жермен, который оголился буквально за пару часов. После того как защитники баррикады проиграли сражение, она сиротливо возвышалась посреди пустынной площади, годная теперь разве что на дрова.
Старик в голубом берете, с черной повязкой на глазу прятался у входа в кинотеатр «Дантон». Осколки разбитого стекла хрустели у него под ногами, словно снег, когда он топтался, пытаясь устроиться так, чтобы его не было видно с улицы. Слезы струились из его добрых глаз.
— Мерзавцы! Мерзавцы! Эти деревья были частью Парижа, его историей. Они уничтожают историю!
Он, видимо, еще не понял, что они творили историю; а, не наломав дров, истории не сотворишь, точно так же, как не сделаешь яичницы, не разбив яиц.
У входа в метро возвышалась рекламная тумба, на вершину которой взгромоздился, как Кинг–Конг или как Квазимодо (образы эти, впрочем, отличаются лишь местом действия), бородатый молодой человек с брюшком, слегка прикрытым бледно–зеленой ветровкой. После нескольких попыток встать в полный рост, поколебавших его шаткое равновесие и чуть было не приведших к падению, он рухнул обратно на четвереньки и стал обозревать поле боя с таким видом, что казалось, вот–вот начнет бить себя в грудь.
Подчиняясь инстинкту, Teo, Изабель и Мэттью мчались вдоль южной стороны площади, мимо кинотеатра «Дантон», мимо входа в метро, мимо рекламной тумбы к началу улицы Расина. Там виднелись открытые двери Высшей медицинской школы. Двор заполонили демонстранты, искавшие там убежища, как политические беженцы ищут его за стенами иностранного посольства. Стены школы были залеплены напечатанными на мимеографе плакатами с объявлениями о заседании комитетов, о митингах и собраниях, манифестами, ультиматумами и непристойными карикатурами на министра внутренних дел Марселина, префекта полиции Гримо и де Голля.
Увлекаемые толпой, трое друзей вошли в здание.
